А степняки…
Они сразу же после похорон закутают каменную бабу в шкуры, чтобы не видела, куда навсегда уйдет с этих мест половецкое племя. А путь их — в припоймье реки Танак. Там они высекут из камня себе нового бога-покровителя и… продолжат свою разбойную кочевую жизнь
…Селище Якимец встретило Глебку из далекого и опасного плаванья горькой вестью: на его мать Груню, надевшую, к несчастью, красную атласную кофту, когда шла на полуденную дойку, налетел стадный бык и смертельно пропорол ей бок.
— Умерла, не мучаясь, — хотели обрадовать Глебку доброжелательнейшие сельчане. — И похоронили хорошо: все селище провожало.
Сник уставший и убитый горем Глебко. Что же будет теперь с маленьким сынишкой? На миг представил себе: откроет дверь избы — запустение, а в уголке маленькое тельце мальчонки, облепленное мухами. Половчанка-то наверняка сбежала в степь.
Заторопился домой, испуганный собственным воображением. С шага переходил на трусцу, с трусцы — опять на шаг. Вот и родная изба. Остановился перед дверью перевести дух: что там за нею?
Предчувствие сбывалось. В избе — пусто. Только кошка на лавке настороженно уставилась на него и, испугавшись, юркнула под стол. «Даже кошка одичать успела,— горько подумал он, опускаясь на топчан.— Где же наш Иванко?»
Он схватился за голову и расслабленно закачался всем своим горемычным телом. Не крик, а стон вырвался из его груди. В своей родной избе почувствовал себя таким одиноким, каким не бывал даже в Великой степи. Глебко не слышал, как скрипнула дверь. Он вскочил только тогда, когда уже увидед в двери смущенную Халиду с ушатом молока в одной руке и его малышом — в другой, крепко прижатым к груди. «Явь, — уставился он на розовощекого ухоженного мальчугана, — или сон?»
Стремглав бросился к сынишке, выхватил его из рук степнянки-полонянки, все еще не веря в явь, гладил рукой по мягким завитушкам на его голове, прижимал, чувствуя, как у него часто-часто бьется сердчишко.
«Прямо, как у того куропатенка,— вспомнил он вызволенного им птенца, когда лежал в дозоре в степи, и крепче прижал сынишку: — Жив, куропатенчик ты мой единственный!»
Растроганная, не знающая, как себя вести, Халида молча принялась за уже, видно, привычное дело. Процедила из ушата в махотки парное молоко. Налила до самых краев в глиняную миску и услужливо подала Глебке. Он признательно улыбнулся ей, принял миску, напоил Иванко. Самому было не до молока. Не выпуская из рук сынишку, ходил с ним по чисто подметенному глинобитному полу и, радуясь, думал свою невеселую думу: «Нет жены, нет матери, как жить с Иванко? Бобылем?..»
А Халида тем временем растопила глинобитную печь, согревала в котле воду, разогревала еду. Потом тихо подошла к нему и потянула за руки к печи, где стояла лохань с водой, показала: мойся, мол, с дороги. И взяла с его рук мальчонку, нежно коснулась плеча Глебки.
«Совсем как Святозара: нежно, с лаской, — впервые подумал он и тут же отвел руку Халиды.— Нет, это не Святозара!»
Халида вздохнула и с мальчонкой отвернулась к двери. Глебко заметил, что она — в Святозарином платье — выглядит старше, чем тогда на озере. А собранная в шишак на голове коса, стянутая кумачовой лентой, показывала ее взрослость.
Пока он мылся, она приготовила ему холщевую рубаху, полосатые штаны и поставила на стол миску с кусками говядины, деревянное блюдце с поджаренными шариками из ячменного теста, жареный овечий хвост, как будто ждала его, верила, что вернется. «Заботливая, — отметил про себя Глебко, — И мальчонку, и избу обиходит. Не сбежала.
Видно, запомнила, что поменяю ее только на Святозару. А, может, не хочется ей мыкаться по степи в тесной кибитке, мерзнуть зимой и млеть от духоты летом? Кто их поймет, степнянок? Пожила тут средь лесного люда и захотела остаться с ним — отец-то не особо стремился ее выкупить!»
Глебко взял из ее рук сынишку, сел за стол, молча показал ей жестом: мол, садись. Халида покачала головой и вдруг, поглядев на него печальными, в слезах глазами, ткнула себя в грудь кулачком:
— Я Халида?
— Халида,— улыбнулся Глебко: ишь, даже нашу речь постигает.
— Я Святозара?— уже требовательнее спросила она.
— Не-ет,— не поняв, протянул Глебко.— Ты,— показал на нее пальцем,— Ха-ли-да.
— Я Груня,— тогда выпалила она и, подсев к столу, нежно взяла с его рук мальчонку.— Груня! Груня! Груня!
«Ишь ты,— раздумчиво посмотрел он на еще не окрепшую женщину-степнянку.— И имя себе нарекла христианское — Гру-ня. Матери моей имя».
