— Как не помочь, родимый, — колодник сдвинул колодку, обнажил до крови растертую шею, — Чую, женка твоя?
— Она,— просяще уставился на него Глебко.— Моя Святозара.
— А это видишь,— указал перстом на колодку колодник.— Ее без кузнеца не снимешь!— И тоскливо посмотрел в сторону стойбища за рекой.— А кузница — таам…
Он шибко закручинился, полулежа в кустах, кивая и кивая лохматой головой, повторяя: «Помочь. А как помочь?..»
Глебко, Карп и Вахрушка даже пожалели его, глядя на него, вызволившегося из неволи и — не освободившегося от нее. Колодки! Они теперь становились обузой не только ему, но и его освободителям. А потому и сидели молча, раздумывая, как быть, как поступить?
А день между тем склонялся к вечеру. За рекой, в становище, он еще бурлил какой-то непонятной суетой. К берегу и от берега к стойбищу сновали пешие и верховые степняки, ездили арбы и мельтешила ребятня. Чувствовалось, что что-то замышляется. И вдруг колодник ожил, глаза его заблестели. Он наклонился к Глебко и радостно сказал:
— Только в эту ночь снизойдет к тебе удача. Поглядь на тот берег, где суетятся степняки. У тебя глаза молодые, зоркие. Что усматриваешь?
Глебко глядел-глядел и, не заметив что-нибудь его ободряющее, нехотя ответил:
— Вон толкутся все у какой-то каменной бабы на берегу, вихрами их развей. А почто толкутся — не разумею.
— В этом, горемышный, и твоя удача,— положил колодник свою мозолистую руку на плечо Глебко.— Ныне у степняков день поклонения их богу — этой каменной бабе. К ней придет и хан. От нас, с высоты, в суматохе и поразить его можно, если у тебя верный глаз, тугая тетива и острая стрела. Да вот ведь какая напасть. Как мы сами-то ноги унесем!
— Что делать, страдалец?— спросил Глебко.
— Я знаю ход в болоте, но там нужно чуть-чуть гати уложить для верности,— ответил колодник.— Один из вас со мной пойдет гатить, ты, парень, на охоту настройся. И — с богом за дело, мешкать — времени нет.
Разрывая обыденный селенский гомон, в середине войлочного стойбища затрубил турий рог. И тут же заливчато зазвякали шаманьи бубны. Стан взбудоражился: из кибиток и юрт вываливались степняки от стара до мала и толпами стекались к ханскому шатру.
Глебко видел в толпе и белолицых русичей с их белолицыми детьми. Подумал: прижились, обдетинились. Два степняка, видно, телохранители, подвели к шатру породистого балана дымчатой масти с белой мордой. Узда, седло — из красной кожи, попона. Все отделано серебром, золотом. Степняки кучились перед шатром, ожидая выхода хана: от открывал ритуал поклонения.
Открывается полог, размалеванный драконами. Все столпище людей замирает. Выходит, сверкая золотом на кольчуге, в шлеме сам — хан Токсобич. Шаманы, беснуясь, хлыстами отгоняют ребятню. Нукеры подводят балана, помогают хану усесться в седло. Усевшись, он надменно с выпяченной нижней челюстью оглядывает столпище. На одутловатом лице застыли холодные рыбьи глазки, лениво шевелятся губы, зажевывая замедленную мысль.
— И этот индюк, — плюется Глебко, — дотрагивался до Святозары!..
Он взял лук, вложил звончатую стрелу и уже хотел натягивать тетиву, но — одумался: «Рано. Ближе к темени порешу, чтобы не ворошить пока осиное гнездо».
Хан поднял руку, и его нукеры повели балана под уздцы к реке, к каменной бабе. Перед ханом, у самой морды балана, кривлялись шаманы. Они неистово трясли бубнами, пугая жертвенную скотину, плотным кольцом оцепленную степняками. Увешанный цветными лентами белый барашек, раскрашенный красными полосами, жеребенок и в белых яблоках туренок, испуганно шарахаясь, пытались вырваться из рук табунщиков.
За жертвенными животными шли степняки и степнячки с дарами… Они, как мумии, несли в деревянных и плетеных подносах пернатую дичину, вареную и жареную конину, на вытянутых руках — выделанные шкуры тарпанов, меха сурков, барсуков, енотов, чтобы задобрить бога. Шествие остановилось на берегу реки, возле каменной бабы. Она, врытая в землю, высилась над сборищем, скрестив массивные потрескавшиеся уже каменные руки на животе, выпятив такие же, в трещинках, серые холодные отвислые каменные груди. Во впадине глаз — безжизненный мрак. Зрак — страшен, оттого и власть над людьми. Они, умилоствляя каменную покровительницу, начали кидать в пылающий костер высушенные желчные пузыри, наполненные бобровой струей. В огне они лопались, обдавая окрест благоухающим ароматом. К подножью каменной бабищи устанавливались корчаги с кумысом, кувшины с турьим молоком. Каменное тело бабы обложили шкурами, мехами, монетами и драгоценными украшениями. Всем распоряжался телохранитель хана: принимал всех с приношением и отгонял назойливых мальчишек, особенно русоголовых. Ему помогал шаман, резко прыгающий в шкуре степного волка: на его шапке трепыхалась волчья морда с раскрытой пастью, на поясе болтались страшные морды с оскаленными острыми белыми зубами. Шаман выл, неистово кидался на раскрашенного жеребенка, отпрыгивал, бросался опять на него, чтобы вонзить свои страшные клыки в горло перепуганного жеребенка. Глядя на все, что вершилось за рекой у каменной бабы, Глебко много раз натягивал тетиву и… опускал: не время, пусть в большой раж входят.
А там — бесновались. Им уже было не до того, что вот-вот солнце совсем скатится багряным шаром за заречный перелесок. Они буйствовали возле каменной богини. Шаман-волк, беснуясь, продолжал наскакивать на перепуганного, мечущегося на привязи жеребенка, а из-под него, лягая привязанным к ноге копытом, наскакивал на шамана-волка другой шаман, одетый в шкуру лошади. Вот он ощерился лошадиными желтыми зубами и лягнул шамана-волка так, что тот свалился, отбросил волчьи лапы. Шаман-лошадь, выплясывая торжества, подобрал шкуру и лапы волка — бросил их к подножью каменной бабы, задобряя ее — покровительницу, чтобы отводила волчьи стаи от табунов.
Дикое сборище то замирало, то выло, во все глаза глядя на кривляние шаманов. И когда их поединок возле каменной бабы окончился торжеством шамана-кобылицы, все воспрянули духом. Но тут выскочил еще один шаман — с орлиной головой на шапке и орлиными крыльями на руках. Он кидался во все стороны, отпугивая злых духов от стойбища. В подпрыгах размахивая руками-крыльями, он издавал гортанный клекот орла, гукал и хохотал, как филин, а то и резко, по-гусачьи кагакал, крутил головой, будто зорко оглядывая степь: мол, кругом вороги, зрите зорче! Он сорвал с себя орлиную одежду и накинул ее на каменную бабу. Его заменил новый шаман… совсем голый. Он прыгал козлом, вертелся волчком, брякая медвежьими клыками, как ожерельями, болтающимися на шее. На узком пояске шевелились, тряслись засушенные ящерицы. Шаман кругами бесновался вокруг хана, изображая отгон от него нечистой силы. Вот он склонился над следом переступившего хана, покрутил над ним руками, поддел и, показывая всем своим видом тяжесть следа, положил к подножью каменной бабы, утверждая этим след поклонения. А потом, доказывая свою магическую силу, голый шаман схватил себя за волосы, побагровел от напряжения, показывал вид, что поднял себя, и, зверея на глазах, взвыл по-волчьи, оскалился, пригнулся, тряся ногами, будто готовясь к прыжку, крутя головой, хищно искал жертву. Вперился выпученными глазами в туренка и, как истый зверь, набросился на него и, молниеносно махая руками, свалил его, распотрошил, вырвал сердце и еще трепыхавшее преподнес хану. Тот поднял его над головой, ловя языком и глотая пузырившиеся струйки крови: пусть все видят, как сила и бесстрашие вливаются в хана!
