Потом он величественно подошел к каменной бабе и, признавая ее божественную власть, положил сердце к подножью. Оно легло рядом с живым нахохленным гусаком. Он шарахнулся в сторону, зацепив навешенные шкуры. Одна из них накрыла его, и он, испугавшись, рванулся, покатился вниз, дико оря и опрокидывая кувшины с пожертвованным кумысом и чаши с вином. Со звоном посыпались монеты.
— Богиня не принимает дары! — ужаснулось стойбище степняков.— Худо! Быть беде!
И сверху — громыхнуло. Никто не заметил, как подкралась тяжелая темная туча.
«Пора, — смекнул Глебко. — Пора».
Сощурив глаз, еще и еще примерялся, чтобы не промахнуться. Отпустил. Стрела, звенькнув, устремилась на тот берег, где засуетились половцы. Хана окружили колдуны, нукеры подводили к нему балана.
«Промахнулся,— понял Глебко.— Теперь уйдет».
Он — спешил, не упуская из вида хана, а потому и не попадал вырезом хвоста стрелы на тетиву. И… Что такое?
В шею Токсобича вдруг впивается стрела, он взмахивает руками и тяжело валится на землю.
Кто стрелял?
Громыхающая туча, раскалываясь молниями, тяжело наползала на стойбище. Ее набрякшие лохмы уже цеплялись за верхушки деревьев. И вдруг, как из засады, набросился смерч. Недоумевая: кто стрелял, Глебко засовывал в колчан так и не выпущенную стрелу. На его плечо легла рука Карпа.
— Уходить надо, Глебко.
Круговой ураган завертел, закружил, взлохматил серую мглу, растрясая свинцовое бремя тучи, обрушившейся прорвой воды. Она, смешанная с листвой, ветками, сорванными бурей с деревьев, уже бушевала во вздыбленной реке. Стало темно. Все вокруг скрипело, трещало, поверженное диким ветром.
— Под этот шумок,— кричал Карп,— уходить надо, Глебко. Бог покарал твоего обидчика. Душа Святозары теперь успокоится. А нам, говорю, уходить надо, пока степняки там мечутся.
Глебко и Карп, преодолевая напористый ветер и расползающуюся под ногами лесную подстилку, дошли до болота, уже вздувающегося от ливня, миновали гать, торопясь к старице. Ураган порой валил их с ног, но они, падая, поднимались, шли, ползли, загребая грязь, обходили вывороты деревьев, корни которых, промытые ливнем, походили на белые кости.
У объеденной туши оленя они наткнулись на вымокшего придавленного толстым суком скулящего волчонка. Глебко показалось, что это стонет душа хана, никак не может вырваться из грешного тела. Он с надеждой взглянул на небо: не подаст ли с него знак отомщенная душа Святозары? И, показалось ему, подала: темный навес тучи, разлохматясь, проределся и пропустил яркую полоску света у самого края земли, как улыбку его Святозары.
Вот блеснула и желанная река. Где-то тут и Вахрушка должен быть. Однако ни его, ни того раскидистого дерева, под которым он прятал долбленку, не было. Вздыбившаяся вода бурлила и пенилась. По ней, крутясь в водоворотах, корежились с корнями вырванные ураганом деревья. Какая уж тут долбленка.
Глебко и Карп схоронились от ветра за прибрежным уступом, из расщелины которого с берега, клохотая, билась желтая вода. Ураган стихал. Он, видно, крепко потрепал стан степняков: по бурлящей реке, бултыхаясь, плыли остатки от разметанных юрт, шатров, кибиток. Вода ими играла, как хотела: вздымала, мотала в круговертях, выбрасывала на берег, закручивая на сучья свалившиеся, но еще державшиеся корнями деревья. До поиска ли степнякам теперь стрелявшего в хана?
Карп, не опасаясь, приложил руку ко рту раструбом и крикнул условным голосом птицы. Подождал, приткнув ладонь к уху. В шуме прибрежных кустов и деревьев, воды то ли услышал, то ли ему показался ответный крик выпи. Он еще раз крикнул, и крик выпи повторился уже отчетливее, ближе. А потом из-за метущихся кустов вышел и Вахрушка. Озям на нем разорван. Окровавленное лицо он прикрыл ладонью.
— Вот, — сказал, морщась от боли, — матерая рысь набросилась с дерева. Окаянная, едва одолел…
— Жив и слава богу!
— …руками сжал лапы зверюги, а спиной прижался к дереву, — хрипло рассказывал Вахрушка,— прижал так, что в ней что-то хрумкнуло и она меня рвать перестала. А лодка… Я ее на берег вытянул, как только туча дождем разразилась, чтобы водой не унесло. Ишь ведь какая страсть!
Ураган пронесся. Дождь остановился. Река продолжала бурлить. Они, мокрые до нитки, подтащили лодку к воде и поджидали колодника: тот давно уже должен быть у устья старицы, раньше Карпа и Глебко. Уж не свалился ли в гнилую утробу болота?
Темнело. Холодало. Вымокшим до нитки, им бы костерик сподобить, обогреться, обсушиться, но чуть ли не рядом — степняки. Может, им и не до погони, но… Береженого бог бережет.
Куда же запропастился колодник?
Вслушиваясь в прибрежные звуки, они не улавливали ни звуков погони, ни голоса колодника. И оставаться дольше под самым носом степняков тоже становилось опасным. Кто знает, что они там замыслят?
Но тут послышались чьи-то осторожные шаги. Они замерли… Но… Волоча задние ноги, мимо них проползла рысь.
Опять начал накрапывать дождь. Глебко, уже на таясь, вышел из укрытия, сказал: «Кто упал в воду, тому дождя бояться ни к чему».
— Нужно уходить,— повторил он слова Карпа.
Вывели долбленку на середину, улеглись на мокрое дно и поплыли по Полтебне самоплавом. Плескались о долбленку волны все еще не успокоившейся после ливня реки, шуршал мелкий холодный дождичек. Вдруг с берега донесся приглушенный крик.
Сдавленный зов с берега повторился. Он окликал Карпа.
— Это он, колодник, — прошептал Карп на ухо Глебко, — его глас.
Поднялись. Направили лодку к берегу на зов. Колодник лежал у самого плеса. Подвернул ногу, когда бежал от болота. А потом этот ураган, бурелом. Полз до самого берега реки и, знать, обмишурился: прополз дальше. Его на руках перенесли в лодку, уложили на дно, прислушались. Тишину затаившейся ночи нарушали только плеск воды, шуршание дождя, да еще где-то стонал сыч, оплакивая лесное население, попавшее в беду. Пока страдальцы-русичи добираются до родного селища Якимец, автор должен сказать тебе, читатель, что они не узнают о дальнейших событиях, которые произойдут в половецком стане после их трудного и опасного плавания к себе домой.
Всю беду, что свалилась тогда на степняков, они сочли за гнев их бога. Захоронение убитого соблюдут по своему обряду: на скате высокого бугра, что опускается к реке Полтебне, выдолбят в известняке могилу, опустят в нее своего ожиревшего надменного властителя, снабдив его всем необходимым, что, по их убеждению, пригодится ему в жизни на том свете — едой и питьем, оружием и утвартью. Увековечив его воинственность, они облачат его в самые дорогие боевые доспехи и рядом обязательно захоронят его верного коня — дымчатого балана в сбруе, отделанной серебром и золотом.
Жены хана, конечно, не согласятся лечь с ним в могилу. Прячась от гнева каменной бабы-богини, они перед захоронением своего супруга-властителя примут другие имена, выбрав себе в мужья воинов-удальцов.
