В центре стана высится шатер из белого войлока. Видимо, ханский. Вокруг него в несколько рядов — серые юрты. Наверное, охрана. А дальше — кибитки, крытые лошадиными шкурами. Это, конечно, простолюдины: табунщики и их семьи. А вокруг стойбища установлены арбы с выставленными наружу, как щетина, оглоблями.
Глебко и Карп переглянулись: «Н-да, стойбище…» В полукружье кибиток, у привязи, спокойно кормились оседланные лошади. «Видно, дежурные,— отметил Глебко и усмехнулся про себя: — Вот бы полыхнуть все эти сараи на колесах огнем. Жаль, что земляного масла — нафтала не припас. Кинуть в них факельные стрелы…» Но тут же и усомнился: в стане есть и русичи, полонки, а в белом шатре томится Святозара…
А томится ли? Может, ее уже убаюкали ханские ласки, и она забыла думать о нем, простом смерде? Если так, подогревал он себя, то тогда…
Но что тогда? Ведь Святозара легче на смерть пойдет, чем на предательство. Нет на свете большей силы, чем силы добра и любви. А разве они не были добрыми и не любили друг друга. Святозара… Он на все горазд, лишь бы она была рядом.
Стан мало-помалу просыпался. Отпихивая полы, из ближних кибиток выходили мужчины, садились на оседланных лошадей и мчались в степь. За ними подгоняемые бранью старух с пустыми курсаками за плечами уходили тоже в степь полусонные подростки. С бурдюками в руках женщины — одна за одной — спускались к реке по воду. Из верха юрты, стоящей на отшибе, засинел легкий дымок и послышался звяк железа. «Знать, кузня, подумал Глебко, — и в ней полоненный русич отковывает заказы степняков».
Они, степняки, себе на уме. Хватают при набегах сначала умельцев, потом красивых девок и баб, а потом уж всякий скарб. Степняки… Кочевники… Не дают Рязани, русичам спокойно жить.
Из схоронки сверху видно все стойбище. Вон половчата высыпали, разбрелись по пастбищу — сухой конский помет собирают. А вон и мужчины-всадники. Ишь, вытянув впереди себя шесты с петлями на конце, гоняются за лошадьми. Нагульных ловят. К чему бы это? A-а, режут. С пяток уже с перерезанными горлами ногами дрыгают. А резаки-то… Дикари и есть дикари: прямо из горла зарезанных лошадей пенящуюся кровь жрут. И среди них его добрейшая Святозара!..
В стане запылали, задымили костры под котлами. В них прямо из подолов степнянки вываливали красные куски свежей конины-убоины. Из кибиток и шатров повылезали ребятишки в легких кожушках и войлочных нахлобутках. Не разберешь, кто из них девочки, кто мальчики — все в одинаковом одеянии. И игры — одинаковые: то догонялись, то стали стрелять из маленьких луков и размахивать сабельками, а проголодавшись, окружили булькающие котлы.
А это что? К реке спустились два всадника и, напоив лошадей, вброд направились в их сторону. Удивила странная посадка одного из них. A-а, во-он в чем странность! На шее у него, как удавка, топырилась деревянная колодка!
У другого — лук, сбоку — сабля, приторочен колчан стрел. Конвойный! Охраняет полонянина! А полонянин-то — русич! Может, рязанец?
Всадники поднялись от реки наверх, недалеко от захоронки Глебко с Карпом, и тихой рысцой затрусили вдоль старицы, огибая болото. Но — зачем? В лес размяться? Колоднику — не до разминки!
Глебко тихо, полушепотом, поделился с Карпом своими наблюдениями и предположениями, а вместе порешили, как вызволить русича.
Тропа почти рядом с их захоронкой проложена по зарослям и давно, судя по проторенности. Куда она ведет? Зачем по ней под охраной, верхом сопровождают колодника? Это — неспроста.
Сошлись на том, чтобы устроить засаду и постараться без шума вызволить русича, а он-то и прольет на все свет.
Глебко залег у тропы в разлапистых лопухах мать-и-мачехи Отсюда хорошо просматривался ханский шатер: не выйдет ли из него Святозара?
Глебко лежал в напряженном ожидании, не спуская глаз с ханского шатра. Стояла такая тишина, что жужжание земляных пчел отдавалось в его ушах гудением. Иногда он видел их: темненькие, они ныряли в цветок, терлись мохнатенькими ножками о тычинки, собирая желтую пыльцу в кармашки на лапках, немного посуетясь, перелетали на другой цветок. Ну, совсем русичи-земледелы: все время в хлопотах.
Следя за пчелами, Глебко не упускал из виду ханский шатер. Покажется из него женщина, он — само внимание: не Святозара ли?
— Нет, — мысленно говорил себе, — не она.
Только к полудню послышалось возвращение всадников. Глебко, как всегда в миг опасности, напрягся. Пчелки и ханское стойбище уже растворились для него. Он слышал только приближающийся конский топоток. Всадники приближались. У крутого спуска половец попридержал коня, отпустив поводья, пригнулся, чтобы поправить стремя, прямо против Глебко.
И Глебко стремглав вскочил, сдернул половца с лошади и, как чувал с житом, ткнул головой в зелено-серую листву мать-и-мачехи, со всего маха подправив ногой под дых, что он даже не вскрикнул, а только утробно выдохнул.
Все произошло так стремительно, что даже лошадь не испугалась, а колодник — оторопел от неожиданности, но Глебко, приложив палец к губам, тихо сказал:
— Мы рязанцы, страдалец,— подал ему повод коня конвоира. Держи и схороняйся.
У колодника задрожали губы и слезы полились из глаз.
— Три года ждал,—застрясся он от плача.
А окрест была тишина, жужжали пчелы, жарило скупое предосеннее солнце…
Был полдень…
— Три года ждал,— рассказывал колодник, когда они с Глебко и Карпом отползли от тропы к дневке рязанцев и под прикрытием прибрежных зарослей тесно сидели, прижавшись друг к другу. — Три года ждал, когда наши нападут на этот стан. Я ведь из Вердерева, может, слыхали? Полонили, но не поменяли и не продали меня супостаты. Стрелочники им больше, чем иные рукомесленники нужны. А я — стрелочник. Вот и не меняли и не продавали на Русь. Заковали в колодку, чтобы, значит, не убег. И всегда — под охраной. В лес — древки для стрел готовить. Твердят, чтобы были, как у нас, русичей, звонкие и убивные. А такие-то делаются из прямой сухой березы, ровных обрубков сосны.
Как? — спрашиваешь. А вот так: расщепляешь обрубок на доли и каждую долю выстругиваешь ножом до прямоты, чтобы древко гладкое получалось. Потом на одном конце делаю расщеп и креплю в нем железный наконечник.
Наконечники делает в кузне тоже наш русич, полонянин, как и я — колодник. Его кузня на отшибе от стойбища.
— Мы ее еще утром разглядели,— сказал Глебко.
— Ну, вот,— продолжал колодник.— На другом конце древка делаю вырез для тетивы и рыбьим клеем прилаживаю оперение. Лучшее получается из перьев лебедя аль орла. От мокроты готовые стрелы покрываются какой-то пахучей густотой — на это степняки погораздее нас. Вот что от работы получается, — колодник вывернул ладони с потрескавшимися и гноящимися мозолями. — Ни днем, ни ночью покоя нет.
— А есть ли среди жен хана русичка?— с затаенной надеждой спросил Глебко, хотя и не верил, что он, колодник, что-нибудь знает об этом. А тот, поразмыслив, вдруг сказал:
— Была такая, царство ей небесное. Сама себя сгубила. Сказывали о ней наши смерды, что хан ее купил, да она ему не продалась: убивалась по дому — мальчонка там у нее сиротинкой остался.
— Сказывай еще, что знаешь? — прохрипел Глебко.
Колодник даже перепугался.
— Кто-то помог ей ночью бежать на лодке, — испуганно глядя на задыхающегося русича, продолжал колодник, — но басурмане догнали утром лодку на лошадях вплавь. Окружили. Она не далась им. Прошел слух: перекрестилась, глянула на утреннее светило и перед самыми мордами лошадей нечестивых ушла под воду. Больше я ничего не ведаю.
Сник Глебко: это она — его Святозара. И он утер рукавом слезы. Отвалился и — замер. По лицу пошли мрачные тучи. Изгалялись, — выдавил он. —Мается теперь ее святая душенька неотомщенной. Я сничтожу хана. — И повернулся к колоднику: — Ты поможешь мне, страдалец? Тебе у них все ведомо.
