Голос — не атамана, а чей-то — глуховатый. «Видно, — подумала она, — сатана искушает, девичью кровь будоражит».
…Дымно от печи, топившейся по-черному, а потому и слезы из глаз и в горле першит. Едва открыв дверь, чтоб вздохнуть свежим воздухом, Оболенский нос в нос столкнулся с Игнатием. Тот без обиняков выпалил:
— Заруцкий на Переяславль-Рязанский поход ладит. Завтра со своей казатчиной выступает. Игуменья сказывала. Оболенский, задумчиво посматривая на белоснежный первозимок, внимательно слушал Игнатия,а когда он все высказал, тут же произнес:
— Предупреди воеводу Бутурлина. Спешно скакать. Сам поскачешь?
— Верхи не привычен. Если пехом?..
— Пехом — негоже.
Князь возвратился в избу, окликнул ближнего казака:
— Микула, бери себе напарника, седлайте быстрых коней и скачите в град Рязанский.
Оболенский дважды повторил наказ для воеводы, а чтоб гонец не перепутал, дважды заставил его повторить наказ вслух.
Как только гонцы галопом поскакали в спешный путь, князь сам ударил в железное било, созывая казаков на сход. Казаки дружно собрались к избе Оболенского. Он с крыльца не очень громко, но чтобы слышали все, поведал казакам, что передала игуменья: Заруцкий завтра выступает на Переяславль-Рязанский.
— А в помыслах метит дальше, — говорил он казакам. —
Овладеет градом, затем от имени соборованной царицы Марины Мнишек по прибору из рязанцев соберет войско и с ним пойдет на Москву для себя добывать престол. Допустимо ли то, казаки? Говорите!
Казаки угрюмо молчали. Оболенский призвал их думать, говоря: «Там, где Заруцкий, там завара, кровь, измена. Вам это любо, казаки?»
Опять долгое молчание. Раздумчивое, без выкриков. Один из казаков, наклоня голову, подошел к крыльцу и тоже,чтобы слышали все, сказал:
— Так-то оно так.Так ить у него товарищи наши. Что ж, брат на брата?
Среди казаков начался галдеж, но Оболенский поднял руку, и галдеж совсем затих.
— Тогда, братья казаки, — начал Оболенский, — поступим так: кто не желает идти к граду Рязанскому, пусть останется в стане — будем отсиживаться, а польский обоз с нашим харчем пойдет за обманутым войском Заруцкого, которое будет изничтожать русского брата. Думайте, казаки, думайте…
В толпе казаков возникло оживление. Незнакомый казак, воспользовавшись этим оживлением, подошел к крыльцу и вынул из-за пазухи грамоту.
— Я гонец от атамана казачьих войск Заруцкого, — бойко сказал он, — от регента царя Ивана Пятого. Атаман повелевает казакам его войск идти на приступ Переяславля-Рязанского. Завтра!
Казаки нахмурились, размышляя. За всех их ответил Оболенский.
— Завтра, говоришь?
— Завтра!
— Что ж, быть так,— вздернулись брови князя.
— Так и передать Заруцкому? — петушиным голосом вопросил гонец.
— Так и передай,— медленно отмахнулся Оболенский и сказал стражнику, чтоб проводил гонца.
А когда гонец покинул круг, скрылся с сопровождающим его в лесу, приказал: спешные сборы, выступать — не мешкая. Путь — не по пронской дороге, а окольной — через сельце Пронское до Старого Соболева на выход сельца Суйска.
Дорогу хорошо знал вожа — выходец из сельца Суйска. Первый морозец успел сковать бугрившуюся грязь на проселках. Кочки сбивали ноги коней. Суйский вожа подсказал всадникам ехать обочь дороги: застоявшиеся кони быстро утомлялись, приходилось делать частые привалы. В сельце Чемборово сделали долгий привал, чтоб дать отдохнуть людям, лошадям, собраться отставшим воедино. И только ночью достигли Переяславля-Рязанского и стали на ночлег у веси Глубокое.
Утром, уверенный, что войско Заруцкого еще в пути, князь в сопровождении пяти казаков поскакал к граду. Старший дозора, узнав, кто перед ним, приветливо улыбнулся и сказал:
— Воевода повелел препроводить вас в крепость.
Князь невольно залюбовался мощью крепости града. На высоком валу дубовой грудью стояла крепостная стена. Над ней высились боевые башни. А выше всех, чуть ли не задевая облака, угловая сторожевая «Введенская». День и ночь с нее высматривали лесные дали и ближние окраины опытные стражники: не крадутся ли к граду серыми полками степные орды? Не горят ли тревожные костры в ночи с приграничных застав, предупреждая о набегах татар?
Когда князя провели через Лыбедь по мосту, он удивился частоколу-надолбам, врытым в землю. Но по знаку стражника в частоколе открылись ворота. Перед глазами предстали избы, стоявшие вкривь и вкось, почти вросшие в землю. Из некоторых тянулся жиденький дымок, из хлевин слышался приглушенный рев коров, блеяли овцы, а кое-откуда — предсмертные визги свиней.
— Нижепосадские, — пояснил провожатый, — готовятся к бегству — ворог идет. Теперь в верхнем посаде суета. Сколько их грабили и жгли дотла!
Ну, а второй преградой перед главной крепостью стоит малая крепость, что перед рвом построена — «Острог». Стоит вроде боевого стража на подступах к граду. Острог похож на раскрыленную птицу, защищающую свое гнездо от Лыбеди до Трубежа, от угловой башни Введенской до другой угловой — Спасской. Почему-то вожа повел князя вдоль сухого рва, за которым неприступно высились крепостные стены. Знать, ему велено показать мощь обороны. В стене в три яруса виделись пустующие бойницы. Князь знал — пройдет совсем мало времени и бойницы ощетинятся пищалями. Поблескивая медью, торчали зевла мортир и бомбард вместе с выглядывающими из бойниц пушкарями.
Вожа не без гордости похвалялся, показывая на башни: — Все двенадцать башен уставлены пушками! Страх как громко бабахают. А вот та башня — главная, к которой мы идем, самая крепкая — каменная. Ее не только каменные ядра — чугунные не берут! К тому же она проезжая. Видишь, какой поток беженцев из посадов и окрестных весей. Через мост в ворота одна за одной шли подводы, груженные скарбом, беженцы впереди себя гнали коров и овец.
Внутри крепости, чуть ли не впритык к Спасской башне, стоял большой огороженный двор, а в нем постройки с малыми оконцами. Вожа охотно пояснил:
— Градская тюрьма. Одна из тюремных построек — земляная, с дубовыми срубами, опущенными в яму. А вон тот «анбар», что рядом стоит, — туда иных тюремных сидельцев запирают. А тут, — и он указал рукой в другую сторону, — тут приказ сыскных дел. — Кого-то увидев, он резко потянул за рукав князя: — Эвона, у приказной избы сам воевода — Михаил Матвеевич Бутурлин.
Около воеводы толпились колодники, иные с двушейными цепями на шее стояли на коленях. За приказной избой проглядывались две палаты с железными дверьми, с железными затворами у окон. Там тоже толпились люди и оттуда что-то выносили. Вож, не дождавшись вопроса, пояснил:
— Там рязанский арсенал с запасами оружия. Вишь, одни пушкари складывают в сумы ядра железные и каменные, другие берут заряды с порохом.
Горожане торопливо выносили топоры, бердыши, пищали, пистоли и еще что-то.
Вож и князь подошли ближе к толпе тюремщиков, окруживших воеводу. Слышался его ровный басовитый голос:
— И за что же вы, отвергнутые мирянами, в поруг угодили?
Обросший цыганской бородой детина поправил нательный крест, висевший на ремешке поверх холщевой рубахи, потухшим голосом ответил:
— За разное. Кто за разбой, кто тать — конокрад.
— То добре, коль свои злодеяния хотите смыть праведной кровью.
Воевода еще раз окинул взором склоненные головы сидельцев, повелел окольничему:
— Пожалуй, дозволим им первыми идти на супротивников. Выдать просителям сабли да рогатины.
— Нам бы привычное наше — топоры да дубье!
Но воевода заметил Оболенского и первые его слова были приветны:
— Не оскудела земля наша верными Отчизне. А за весть об угрозе граду нашему — от градчан поясной тя поклон. Искренне раскланявшись, воевода взял под руку князя, предложил:
— Идем-ка к воеводскому дому, походя и поговорим. И он, твердо ступая по бревенчатому настилу мостовой, повел Оболенского в сторону высившихся божьих храмов. — И из Михайлова наш гонец-соглядатай ту же весть, что и твой человек, принес.Обидно, свои на своих!
В доверительном голосе Бутурлина слышалась горечь.
Оболенский тихо проронил:
— Заруцкий при Мнишек спит и видит царский трон. Потому и метит при содействии рязанцев с большим войском выступить на Москву.
— Вот даже как! Откуда его помыслы известны?
— Игуменья поведала.
— Не быть тому! Не быть тому! Рязань для Москвы всегда щитом стояла. Всем людом. Гляди! — и он указал в сторону крепостных стен, где почти впритык к ним стояли постройки.
— Видишь дымы из кузен? Слышишь, как стучат кузнецы?! — Оружие куют. А ремесленники и горожане уже кольчуги надели, в руки оружие взяли, к стенам торопятся.
За землю русскую насмерть будут стоять.
Он показал на древнее кладбище у церкви Козьмы и Демиана:
— Сколько покоится тут защитников — дедов и прадедов наших! Не сегодня, так завтра вырастут новые холмики могил. — И бывалый воевода перекрестился на церковь: — Святые Козьма и Демиан! Да ниспошлите крепость духа воинам нашим! Да пусть ангел-хранитель посетит каждого защитника!
В глазах Бутурлина сверкнули слезы:
— Не раз и не два крепостные стены политы кровью градчан! И вот эта мостовая, и эти земли окроплены кровью, посыпаны пеплом. По этим мостовым топали орды Тагая и Тохтамыша. И после их набега некому было оплакивать и хоронить рязанцев.
Воевода тяжко вздохнул, снял сабельную шапку и, отдавая память уважения покоившимся защитникам, трижды перекрестился:
— Мало что ли нашей крови пролито врагами, а тут свои на своих. И Ляпунова Прокопия…—Воевода не договорил. Дальше шел молча, задумавшись. Напротив обширного воеводского дома они остановились.
— Теперь о нашем боевом деле. Будем действовать единым кулаком, но с разных сторон. Где ваш отряд?
— У веси Глубокое.
— Недалече. Как только подойдут ополченцы из Ольгова городка, с бугра Гостюхина поднимутся три сигнальных дыма, соединяйтесь с ольговскими ополченцами и идите к лесу, что за Лыбедью впритык. Там быть в засаде. Ждите обший сигнал.
Крепко, до хруста пальцев на прощанье пожал руку Бутурлин. У князя аж пальцы слиплись, побелели…
К Рязанским воротам, что имели проезд через Лыбедь, не шли, а протискивались. Вся площадь городских торговых рядов, что примыкала к Рязанским воротам, была сплошь забита телегами беженцев. На верху перегруженных телег вместе с нехитрым скарбом громоздились детишки. Сбоку к грядушкам привязаны коровы и овцы. Не разъехаться, не свободно пройти. Освобождая проход, почем зря ярился распорядитель. У растерявшихся возниц он брал под узцы лошадей и отводил мешавшие подводы на огороды градчан. Через Лыбедский мост неиссякаемым потоком шли беженцы с Нижнего посада и ближних окрестностей. За мостом, на «большом торге», куда обычно свозили свои товары смерды со всего княжества, ныне тихо, пусто. Не сновали туда-сюда люди в харчевую избу. Не шли с вениками в баню. Пуста и писчая изба, у которой площадные подъячие за лепту пишут кому нужно челобитные. Брошена и съезжая изба. Только и суетятся у кружечного двора. Питейный владелец не смог увезти с собой запасы пива. И теперь голытьба кабацкая накинулась на дармовщину.
…В засаде казаки из Зимниц и ополченцы из Ольгова ждали недолго. Теперь дальние дозоры запалили три дымных костра—сигнал о приближении войск Заруцкого. Оставив коней в лесочке, сводный отряд хлынул к частоколу посадов и затаился снизу у круч вдоль высокого берега Лыбеди.
Скорым потягом с Глебовской башни ударил вестовой колокол.
Тут же набатно отозвался вестовой колокол с Рязанской башни.
— С Богом на изменников! — призывно крикнул князь.
Одним махом одолев кручу древнего брега, ринулись отрядники в проходы частокола и стройной лавиной кинулись на казаков, грабящих избы. Казаки Заруцкого, увидев мчащуюся на них лавину с нацеленными пиками, бросали узлы с награбленным и кудахтающих кур, бежали в глубь посада к всполошившемуся войску.
Привычен владеть воинством атаман Заруцкий. Уж и боевой строй на изготовке против выступивших из крепости рязанцев. Уж и фланг щит выставил, отражая накатывающуюся лавину невесть откуда взявшихся с тыла рязанцев. Успели развернуть часть пушек. Пушкари, суетясь, совали тлеющие труты к затравке. Одна за другой грохнули пушки. Рядом с князем прошелестело ядро и глухо ударилось в грудь ополченцев. Страшна сила удара. Сразу же убитый ополченец пролетел несколько шагов и сбил собой бегущего сзади. Видно было, как пушкари торопились сделать выстрел вновь. Один заученным движением совал в зев пушки заряд, а вслед пыж, другой — чугунное ядро, третий, чтобы не сдул ветер порох с затравной полочки, заслонял ее полой кафтана. И пищальники, сделав выстрел, точно так же готовили новый. Наступающие накатывались так быстро, что новый залп не успел прогреметь, зато стена из ощетнившихся копий казалась непробиваемой. Оболенковцы с такой яростью ударили саблями, иные — боевыми топорами, что мигом образовалась брешь в железной стене. Над полем боя раздался громогласный голос воеводы Михаила Бутурлина:
— Кто подневолен у Заруцкого — опускай оружие!
Теперь и с тыла слышался воинственный клич вступившего в бой отряда ополченцев из Скорпищева. Побежали казаки Заруцкого.
Атаман первым вскочил на коня. Тут уж не до оброненной дорогой попоны из леопардовой шкуры. Даже сбитую соболью шапку с ярким рубином не нагнулся поднять. Куда там! Бежал, бросив на поле брани все пушки и раненых товарищей.
Разгоряченные боем рязанцы рвались в погоню. Но Бутурлин, окинув взором поле боя, где кучами лежали убитые и раненые, с горечью произнес:
— Мы защищали свою малую родину. Мы защищали и большую Родину — всю Отчизну нашу! Потому и пролили кровь. Это так. Но кровь-то братская! Зачем нам лить крови еще больше?
