Великие беды смутных лет

беды смутных лет

Князь Оболенский ждал: на утренней зорьке тайный посыльный из Троице-Сергиевой лавры прибыть должен. Встреча условлена с глазу на глаз до поры, пока казаки по лесу за добычей не разбредутся.

Осторожничал князь, не шибко шел тропкой по обширной поляне, звавшейся «Зимницей». Шел в глубоком раздумье, изредка поднимал голову, оглядывая молчаливую окрестность. Но вот его взгляд задержался на густой высыпке шалашей, среди которых возвышалась одна-единственная изба, а чуть поодаль, у родника, закутанного буйную зелень трав, на едва заметном пригорке стояла развесистая осина, смело выступившая из леса. 

Вокруг — ни души. Спят казаки, вечор перебрали медовухи. А горланили-то допозна. Громче других «дончаки» усердствовали.

Думы суетные и грустные тяжко бередили душу. Не уберег, не остановил самосуд над славным мужем земли Рязанской! Шайка вольницы искрошила саблями думного дворянина Прокопия Ляпунова. «И вовсе это не стихийный самосуд, терзал себя князь, — а заведомая расправа по навету лиходеев».

Досадуя, Оболенский поддал носком сапога серый шар, торчавший возле тропы. Перезревший гриб-дождевик похожий на безносый череп, глухо хлопнул, облачко грязной пыли потянуло в сторону болота. Провожая его тяжелым взглядом, Оболенский вздохнул: «Не облачко а грозовая туча из слез людских от смуты грядет на многострадальную Русь».

Великие беды смутных лет 1

А смуты начались сразу же после смерти сына царя Ивана Грозного — Федора. Думные бояре и дьяки судили да рядили: кого ставить царем Руси? Не привычен народ российский жить без царя. Наследный брат Федора — Дмитрий — был да весь вышел: в Угличе еще мальцом порешен злоумышленниками. На престол взошел шурин покойного царя — Борис Годунов, а с ним на Русь навалились беды одна за другой, рука об руку с голодом, мором, пожарами. Селяне всполошились, покидали насиженные места, устремлялись на окраинные земли Московии, то есть рязанские земли, и дальше на Дон. За ними, спасаясь от господ, двинулись и дворовые холопы. А глад и хлад на пути необузданных толп отчаявшихся людей к чему вели?

Князь понимал, что смута — это разбой, вольность, раздор меж своими людьми. Может, и не было бы волнения черни, если бы не царский указ об урочных летах, которым господа-бояре на свою голову задумали посадить смердов на земельную цепь. А они не захотели быть рабами, убегли и вот собрались в казацкую вольницу. На Московию ходят. Озлоблены на былые обиды. Недовольство, как снежный ком с горы, обрастает все большим и большим негодованием простого люда. А падет оно на кого? На правителя. Перст вины указан на царя Бориса, мол, за грехи его, за убиение царевича Дмитрия Господь напустил кару на Русь. А другие говорят, что царевич жив и идет с войском польским на Москву, а россияне, поверив в эти слухи, стали отдавать

царевичу без сопротивления города один за другим. Дворяне перекинулись на сторону Дмитрия. И тут внезапно умирает царь Борис Годунов. Дмитрий, вступив в Москву, тут же занимает царский престол как законный наследник. Но вскоре в Москве засудачили: ошибка, он вовсе и не царевич Дмитрий, а беглый монастырский послушник Гришка Отрепьев.

Как же тяжко! Оболенский поймал себя на мысли, что вспоминается что-то не то, и он будто бы вычитывает в памяти страницы истории, но не пытается прервать себя, а мысли говорливым ручейком все текут и текут…

«Народ не обманешь, — мысленно убеждал он себя. — Раздражение православного люда началось с того, как повела себя жена новоявленного наследника — полячка Марина Мнишек. Может, через нее и узнали люди, что царевич Дмитрий — не царевич Дмитрий, а… Князь еще не знал, как его назвать, но рассудить мог: — «Она откровенно не уважала православные обряды, русские обычаи. Соборовалась в православном храме, венец царский принимала, а оставалась католичкой. Недобро что-то, недобро, но как прознать?».

Но боярский заговор зрел: не дураки же они, бояре, видели, кто занял престол. Убили Гришку Отрепьева, женка его — Марина Мнишек — бежала в чем мать родила. А куда?

На престол бояре возвели Василия Шуйского с наказом помнить, кем он поставлен царем Руси, за что и получил в народе прозвание «боярский царь». А вместе с прозванием — и новую волну народного гнева. Бывший господский холоп Болотников собрал в северской Украйне великое войско из казацкой вольницы и двинулся с ним на Московию. По пути к его рати присоединялись обиженные крепостниками крестьяне. Влилась в войско Болотникова и рязанская рать из дворян во главе с Прокопием Ляпуновым. Мелкопоместные дворяне, как и крестьяне, усмотрели в записи бояр ущемлен ие своих прав и приметили в Болотникове своего защитника. Но рязанцы вскоре разочаровались в этом походе. На боярского царя шли не только обиженные им земледельцы, но и отъявленные разбойники, которые подбивали грабить и жечь дворянские усадьбы. Под отблеск пожарищ ляпуновцы покинули это пестрое войско, а предводитель — Прокопий Ляпунов — помирился с царем, за что получил от него чин думного дворянина.

Бунтари Болотникова дошли до Тулы, а потом были развеяны, но разруха, голод и моровая язва беспощадно давили государство. Смуты гасли, но тут же вспыхивали опять. В Стародубе-Северском во главе буйной вольницы объявился второй Лжедмитрий. К ней присоединились поляки. Это пестрое скопище дошло до самой Москвы и станом стало в Тушине. Войску требовался провиант. Много провианта. Начались повальные грабежи…

…Оболенский, углубившись в нерадостные воспоминания, медленно шагал по тропе. Всего-то только ночь прошла, а как тропа изменилась! Она была просто осыпана золотыми монетами, сорвавшимися с монист разнаряженных берез. Ему даже неловко было ступать на эту чистенькую, блиставшую свежестью осени золотую листву. Но она-то и отвлекла его от тяжелых воспоминаний. Он нагнулся, поворошил золотую россыпь листвы, порадовался ее радостному шуршанию, но тут же в памяти всплыла явь семейной беды.

…Только-только семья — батюшка, матушка и он с сестрой Софьей — уселись за обеденную трапезу, как в трапезную шумно вбежал холоп.

— Шайка казаков в имение скачет! — а в вылупленных глазах — страх. — А с ними поляки!..

Вся семья выскочила из-за заставленного снедью резного стола. Батюшка крикнул холопу: «Закладывай возки, да пошустрей!» А сам с матушкой кинулся запихивать в курсаки драгоценности. В первый возок боярин бережно втолкнул сына Егория и дочку Софьюшку и приказал холопу: «Гони в Троицкую лавру к патриарху Гермогену!». Кони рванули мигом.

Сами же вместе с челядью спешно вталкивали в другой возок драгоценности. Не успели выехать из поместья, как нагрянули казаки.

Холоп — на первом возке — гнал лошадей, не жалея их сил. Только в лесу натянул вожжи, остановился. Желтая пена капала из-под удил и сбруи. Привстал на облучке, оглянулся и снял картуз, перекрестился.

— Глядите, страсти-то, страсти-то какие, — он указал кнутовищем в сторону усадьбы. Даже из-за деревьев была видна черная дымовая туча: горело родовое гнездо Оболенских.

О смерти батюшки и матушки Егорий и Софья узнали позже от патриарха Гермогена.

— Крепитесь, дети мои, — опустил он голову. — Родители ваши приказали вам долго жить. Озверевшие тати, сказывали мне, связали их и бросили в огонь. Теперь их души, очищенные пламенем родительского крова от мирской скверны, чаю, витают в раю…

— Господи, — простонал Оболенский и снял шапку. — За что такая немилость?

Рядом с тропой что-то зашуршало. Он оглянулся. Змея! Она, извиваясь в золотой листве, заскользила прочь, а там, где равнина круто падала в болото, обернулась и уронила себя под кочку. «Скоро холода грянут, — подумал князь. — Змеи всегда на зимовку сползаются в болото. Знать, в кочках им теплее зимовать. Вот так и в порушенное смутой государство со всех сторон сползаются гады, чтобы поживиться. Кто только ни зарился на святую Русь? Поляки и запорожские казаки, литовцы, а затем и шведы вершили разгул по ней, родимой. Одни шли завоевывать, другие будто в заступу, а разруху-то терпела от всех них она. Костлявая рука с острой косой выкашивала и селения, и города. Литовцы вон во главе с Сапегой к Троице-Сергиевой лавре подступали…»

И перед глазами как будто предстала осада литовцами лавры. Он с сестрой помогал защищать крепость: подносил горячую пищу защитникам и даже ядра пушкарям. Сам великий святитель Руси Гермоген бывал на стенах крепости. «Вельми заманчив ворогу наш орешек, — подбадривал он защитников. — Вельми, но не разгрызть его Сапеге: зубы обломает».

Подходил к Оболенским. Задумчиво посматривал на изнеженную Софьюшку: «Трепетно ей, — качал головой. — Поспокойнее бы место ей сыскать. Есть укромная обитель, и людишки в ней добрые есть. Угомоним Сапегу, да и с Богом».

Не забыл своего обета Гермоген. Как только ни с чем убрался Сапега, он снарядил возок и под видом блаженной отправил Софьюшку с послушником в потайную обитель подальше от Москвы. Заботился о сиротах Оболенских не только как старый друг семьи а как истинный доброхот всех россиян. Он слал из лавры призывы к православным подниматься на защиту Веры и Отечества.

И Егория вскоре приставил к делу. События смуты к тому подтолкнули. Царя-временщика — «тушинского вора» Лжедмитрия-второго убили на охоте его же охранники из татар. Что уж там приключилось: или заговор недовольных, разочаровавшихся в нем людей за погром Руси, или же месть касимовского татарина, отца которого мнительный Лжедмитрий принял за шпиона и утопил? Трудно судить, но скорее всего и то, и другое: обманщику — и смерть такова. Печальная участь постигла и царя Василия Шуйского — неудачника в наведении порядка в государстве. Поводом стало проигранное полякам сражение под Смоленском. В низложении слабого государя видную роль сыграли братья Ляпуновы — Прокопий и Захар. Они подстроили заговор, они же его и исполнили — свалили с трона Шуйского и постригли в монахи. Заметил великий святитель Руси Гермоген деяния Прокопия Ляпунова, и как радетель о благих делах ради Отечества устремил свой взор патриарх на него. «Нет, — размыслил он, — чужаки идут на Русь выгоду свою искать. Поляки, придя в Москву, святыни грабили и казну, что многими царями копилась, забрали, веру православную притеснять стали. Не спасли Русь, а один разор чинили». И обратился с грамотой к россиянам: «Посмотрите, как Отечество наше расхищается и разоряется чужими, — возмущался он, — какому поруганию предаются наши святые иконы и церкви, как проливается кровь невинных, вопиящая к Богу. Все — на защиту Веры и Отечества!».

По всем городам Руси бродячие монахи разносили грамотки Гермогена. С грамоткой он и направил Оболенского под видом духовидца в Рязань с наказом отыскать Прокопия Ляпунова.

— Его родовое поместье в Исадах, — напутствовал Гермоген. — Там и искать его надо. Вручи ему мою грамоту. За Веру и Отечество Прокопий сил и живота не пожалеет. В Исадах Оболенский не нашел Прокопия, но ему подсказали, что он — в Пронске. Оболенский — в Пронск. Ляпунов, прочитав грамоту, сказал, что сделает все возможное, что в его силах. Он верил Гермогену и почитал его. В ответ на грамоту, представленную Оболенским, он собрал рязанское ополчение, привел войско под Москву и с благословения Гермогена стал главенствующим над ополченцами из двадцати пяти городов Руси.

Как вчерашний разговор, помнит Оболенский рассуждения Гермогена: «Как червь подтачивает здоровое дерево, так и всякие смуты ослабляют государство. Нет твердой власти — нет порядка — нет людям и спокойной жизни».

Горькая дума обуревала князя: триумвират — Ляпунов, Заруцкий, Трубецкой. Но и меж ними идет драчка! К тому же ее подпитывает вражья сила. Выгодно ли ляхам поделиться властью с Трубецким?

Невыгодно, потому как он представляет интересы мелкопоместного и высшего дворянства, и казаки за ним не пойдут. В постановлении «приговора Всея Руси» была укреплена власть дворянства как опоры государства, но это — по Трубецкому.

Выгодно ли было принять такую ставку на власть в супротивном лагере — лагере казачьего атамана Заруцкого?

Да, выгодно! Атаман — рисковый, лихой вояка: зычен его голос, брав на коне. За таким, как он, ратники в огонь и в воду пойдут. Он был воином — честным и самоотверженным, — но плохим политиком. Вражья сила, заигрывая с Заруцким, умело преподнесла ему хоть и подержанный, но лакомый кусочек: в жены ему «устроили»… Марину Мнишек — соборованную царицу Всея Руси…

Он стал ее третьим мужем. Какая она была, Марина Мнишек? Слышал, но — не знал. Но она была российской царицей… Хоть и с «привеском» — царевичем Иваном от Лжедмитрия-второго.

«Царица» сама тянулась к сильному красавцу-атаману. Кто может помешать ему, Заруцкому, вскинуться аж до высот царя?

Помешал предводитель объединенного ополчения Прокопий Ляпунов.

Гермоген встал, поднял вверх перст и, будто оспаривая чьи-то возражения, веско произнес: «Ляпунов — истинный радетель Отчизны. Он — верный слуга и ярый поборник православной веры. Это и пугает тайную силу врагов, ополчившихся на Ляпунова».

— Кто же эта «тайная сила»? — тихо спросил Оболенский.

— Гайдамак Гонсевский, засевший в Кремле, — рассерженно стукнул посохом патриарх. — Да, да, Гонсевский, — негодовал он. — Ярый супротивник православия и шпион католиков: направляет перст свой не от совета шляхтичей, а от Рима!

Патриарх отодвинул икону, быстро распахнул потайную дверцу и вытащил из тайника черного дерева ларец, осторожно вынул из него бумажный свиток.

— Почитай, — сверкая негодующими глазами, подал свиток Оболенскому. — Сия оказия — секретная. Верный человек прислал из самой римской курии. Переписана с цидульки Гришки Отрепьева благословенному. Читай вот отсель, — ткнул Гермоген в бумагу. — Отчет держит перед благодетелем.

«…А мы сами, — прочитал Оболенский, — с божьей милостью, соединения храмов сами приняли и теперь накрепко промышлять, чтобы все государство Московское в одну веру римскую всех привесть и костелы римские устроить».

— Ишь, как далеко курия метит, — заметил возмущение Оболенского Гермоген. — Гонсевский спит и видит, как бы убрать с дороги Ляпунова. Он ему, как кость в горле. А потому, сын мой, — остановился патриарх перед Оболенским, — поезжай в стан ополченцев. Стань у них духовидцем. Ведай казакам видения, но знай притчу: прикинувшийся враг добрым другом — посильнее многих пушек, — а добрый друг в стане обманутых людей поможет им уразуметь, кто раскачивает устои государства, и всеми способами наставить их на путь истинный.

Тяжкий наказ дал Гермоген Оболенскому. С великим трудом и большими опасностями он его исполнил. Сразу же после собора казаков и ополченцев в стане Ляпунова на попутной подводе Оболенский возвратился в лавру. Гермогнен еще во время церковной службы заметил Егория и послал к нему инока, чтобы предупредить: после службы будет ждать его в своих палатах.

Обширна палата патриарха, но простора мало — иконы в золотых и серебряных окладах со всех сторон сузили его. Тут же стояли пудовые подсвечники — дар Ивана Грозного лавре. И — книги, книги, книги в пухлых кожаных переплетах.

Помолившись, сели за трапезу. Гермоген молча глядел в лицо князя Егория, словно гадал, какие мысли его обуревают. Когда закончил трапезу, спросил:

— Выкладывай, что стряслось?

Он вперил глаза в рассказчика, слушал, не перебивая, а когда Оболенский высказался, вздохнул:

— Я ждал козней недругов. И приговор собора, подписанный триумвиратом, это начало их распада.

— Почему? — задал вопрос Гермоген и сам же на него ответил: — В приговоре сказано: старым служивым — то бишь, казакам, — за деньги аль за земельные наделы вступить в сословие служивых людей. Новобранцев же, только вступивших в ополчение, после одоления ворога возвратить помещикам пахать пашню, растить хлеб, а холопов — на боярские дворы. Кому выгоден такой приговор? Боярам и дворянам, и на пользу врагам земли русской. Они используют во вред людям наказ такой: за грабежи — смерть. Пресекать грабежи надо, но тот, кто будет пресекать, он станет врагом казацкой вольницы. Разумеешь? Эти стрелы направлены на предводителя. Опять тебе следует пойти и предостеречь Ляпунова. Своим посыльным к тебе приставлю послушника Игнатия, чтоб грамотки доставлять. Не сомневайся в нем: надежный, наш человек, бывает в самых укромных обителях…

Патриарх на этих словах осекся и пытливо посмотрел на Егория. Егорий понял: неспроста он упомянул «укромные обители».

— Ваше святейшество, — спросил он, — мне доселе неведомо, где моя сестра Софьюшка пребывает?.. 

Гермоген откашлялся в ладонь, пожевал губами, обдумывая что-то, а потом молвил уклончиво:

— Ответить не трудно, да кабы делу помехой не стало. Она в тихом месте, где земли твоих родственников, какие царь Грозный опальным боярам роздал. У митрополита Рязанского той земли отнял. Ей — нет опаски, туда ворог не ступит.

Ошибся патриарх Гермоген. Именно там, в тихой укромной обители, и случилась беда для Софьюшки. А его предсказания об угрозе, нависшей над Ляпуновым, стали сбываться: началось пресечение грабежей, переросшее в междоусобицу. На одно из мест грабежа нагрянул отряд Плещеева и захватил двадцать казаков-донцов. Вопреки записи в приговоре: «судить преступления по чести» — Плещеев распорядился утопить грабителей без суда. Казаки взбунтовались и силой освободили товарищей.

Заруцкий, поощряющий погромы, направил гнев казаков на своего главного соперника. Он послал из свиты Марины Мнишек под видом священника шпиона к казакам, чтобы разбередить их, подлить масла в уже занявшийся огонь озлобления казаков.

Медленно ступает Оболенский по еще мокрой травянистой тропе, но то далекое в его размышлениях — близко: как сейчас помнит ту ораву разъяренных казаков, приближающихся к ставке Ляпунова. Впереди — верзила-атаман Рваный, за ним — орущая шайка с саблями наизготовку и среди них — дончаки-грабители, которых Плещеев хотел без суда утопить.

По их сверкающим озлобленным глазам было видно: идут чинить расправу и никакая сила их не остановит. И он

— Оболенский — встал на их пути. Многие казаки знали его как духовидца, слышащего глас с небес. Он не раз суеверным казакам предсказывал божье повеление. Таких, как он, они почитали, духовидцы для них были святы: божьи праведники и угодники.

— Божьим словом прошу вас: стойте! — поднял руку Оболенский. — Вразумите глас божий!..

Разъяренные крики стали затихать. «Духовидец, духовидец», — зашелестело в толпе. Она притихла, остановилась. Оболенский воздел голову и руки вверх:

— Боже! Всемилостивейший и всемогущий, вразуми нас грешных!

Оцените статью
Мои заметки
Добавить комментарий