Великие беды смутных лет

беды смутных лет

Рваный, улучив момент, когда все слушали, гаркнул:

— Та цидулька — фискальная! Кто писал?

Оболенский спокойно ответил:

— Вот тут внизу подпись — записано со слов соборованной царицы Марины Мнишек. А с ней Мартынов сын Иван Заруцкий — атаман казацких войск.

Он подал свиток подошедшему удостовериться казаку. Тот взял его, повертел в руках, почему-то понюхал и, показывая на вислую черного воска печать, воскликнул:

«И печать приляпана! Знать, царицына грамота!»

Кто-то язвительно крикнул:

— Ишь, собралась сатанинская троица: царица-язычница, ксендз-шпиён и кат-страхолюд! Нас пороть задумали? Мало что ль нас господа мордовали да батогами били? Еще захотелось? Казаки мы или не казаки?..

Со стороны наспищенских казаков раздавались злобные крики, начинались угрожающие размахи саблями и бердышами в сторону донцов-грабежников.

— Смерть предавчику!

— На пику страхолюда!

— Казнить убивцев!

Толпа, сверкая саблями и поднятыми бердышами, хлынула на донцов-грабежников. Понукаемые Рваным, донцы изготовились к смертному бою. Но тут поднял свой бердыш старче Харитон и насколько хватило сил прокричал

— Слушайте все!

И его послушались. Шум стал стихать. Все взоры устремились на старика, и стало совсем тихо.

— Предводитель ополченцев живота своего не пожалел за Отечество, — в полной тишине проговорил старче. — А сгубил его страхолюд,— он указал на Рваного. — Пусть казачий круг решает, какой смерти предать того, кто погубил нашего защитника.

— На пики прислужников шляхты!

Но большая часть пристанцев еще горячо спорила, а потом из них кто-то крикнул: «Не люба казнь!». К ним быстро подошел Оболенский и на ходу говорил, что в трудные времена русичи всегда стояли за русичей, но и всегда клеймили позором, предавали смерти предателей и убийц. Неужто вам любо, чтоб вас плетьми, как баранов, загоняли в костел?

— Нет, нам то — не любо!

 Мы теперь рязанские казаки и не дадим рязанских сестер в обиду.

— Тогда на круг, — посоветовал князь, — судить предателя и палача.

Рваный же тем временем мелькал в толпе и кричал. «Ребята! Ватажники! Пошто уши развесили? Вспомните лихие дела! Били мы господ, а этот, — он показывал саблей на Оболенского, — никакой не духовидец. Он — господин, кость у него белая!»

Никто из пристанцев-ватажников не внял словам Рваного. Он, прорываясь сквозь толпу, что-то настойчиво показывал рукой своему немому детине-телохранителю. Тот изогнулся, как кошка к прыжку, издал угрожающий гортанный звук. Но на Рваного решительно шли казаки-наспишенцы. Успел-таки немой рубануть ближнего, но больше не дали ему размахнуться. Петрунок ловко ткнул сулицей в бок громиле.

Донцы-грабежники не очень-то спешили ввязываться в сечу за своего вожака.

Усмотрев сжимающееся вокруг них кольцо казаков с саблями и пиками наизготовку, они опустили свои сабли. Лишь Рваный в одиночестве крутился волчком, отбивая направленные на него пики. Кто-то из казаков изловчился, оттолкнул древки и накинул аркан. Рваного повязали по рукам и ногам и, чтобы все видели эту «увязку», посадили на пенек.

Казацкая буза стала затихать, затихать, и совсем стало тихо. Рваный, вылупив глаза, тоже замер.

— Какой смерти предать лиходея? — вопрос для него прозвучал ошеломляюще.

— Изрубить на мелкие куски,— последовал ответ из притихшей толпы,— как он изрубил Ляпунова!

— Голову на пенек и баста! — подсказал еще кто-то из казаков.

— Стойте! Не казните!

Все оглянулись на голос. Со стороны пристани бежал человек, махая руками.

— Подождите,— тут неладно,— не казните! В жилище Рваного нет сокровищ. Видно, он успел их перепрятать. Пусть допреж покажет схорон, куда золото определил, каким его шляхта наградила, где казна ватажников, какую держал про черный день.

— Ха-ха-ха,— заржал Рваный,— тайна схорона при мне живом, при мне останется и мертвом. А то казнить…

Потом приказал:

— Принесите четверть вина из моей землянки и… развяжите!

Казаки зашептались, заспорили, но развязать не решились, а за вином ходоков послали. Четверть принесли. Пока в глотку вино вливали Рваному, двое с топорами сходили в лес и оттуда притащили длинный с острым вершием кол. Около осины вкопали его в землю, и теперь он мирно торчал рядом с притихшей толпой казаков.

Рваный от выпитого вина явно сомлел. Когда четверо казаков сидячим поднесли его к колу, он не соображал что к чему.

Четверка подняла его на острие кола, примерилась и резко осадила Рваного вниз. Рваный вздрогнул всем телом, приподнял голову, тупо, осоловелым взглядом обвел всех, посмотрел вниз, силясь что-то вспомнить. От боли стал трезветь. Выругался бранно:

— Сволочи! На кол воткнули.—Лицо перекосилось.

Возопил:

— Дайте вина!

Ему не торопились подавать. Четверть держали наизготове:

— Вначале скажи, где клад спрятал?

— Дайте глотнуть!—кривился Рваный. — Авось вспомню. Один казак взобрался на плечи другому и заправил четверть в горло Рваного. Тот, захлебываясь, глотал шумно, с еканьем. Допил остатки, но хмель не брал. Рваный корчился на колу, то ли от боли, то ли от ярости:

— Пытаете, где схорон? — прохрипел. — Ищите. Обшарьте все дупла дубов, может, где у пчел найдете шкатулку, а в ней серебряные копейки, браслеты, колты. Вся казна в тайне сокрыта. Ха-ха-ха.

Окинув безумным взором казаков и, — будто он не на колу сидит, а по-прежнему верховодит ватагой, — рвущимся голосом прокричал:

— А может, золотая фигура, золотые чаши вы, мои верные ватажники, кинетесь искать в болоте?! Только знайте — каждую кочку охраняют мои змеи.

Рваный громко, сатанинским обычаем захохотал да так жутко, аж душу леденило. Оборвав смех, скользнул мутным взором по головам казаков:

— Не слышать вам моих стенаний. Не видеть вам моих мук! Смотрите, как…— и он вдруг всем телом стал подпрыгивать. Кол входил внутрь все глубже и глубже. И вот тело грузно пошло вниз. Рваный широко открывал и закрывал рот. Глаза дико пучились, и голова безвольно склонилась набок. На груди что-то зашевелилось. Ближние в испуге шарахнулись в сторону. Из-за пазухи казненного ползла, извиваясь, темная гадюка. Приподняв голову, гадюка раскрыла пасть, шипела, ширкала язычком. Все увидели — у гадюки нет жалящих зубов. Так вот какие заклинания знал Рваный! Он выламывал змеям зубы. Нет укуса — нет яда!

Свершив суд над Рваным, казаки плотно обступили донцов-грабежников: «А с ними как быть?»

Оглядывались на Оболенского: что скажет духовидец? Князь подошел к Харитону, в пояс поклонился ему, громко, чтобы слышали все, спросил: «Ты, старче, самый мудрый из нас. Суд вершил по правде и совести. Рассуди, как дальше жить казакам?»

Харитон стоял, опершись на пищаль. Опустил голову, задумавшись, а потом выпрямился, одной рукой расправил седую бороду и, как чеканя, ответил:

— Суд над злом вершили все казаки. Никто из них не защитил зло. Стал-быть, есть разум и совесть: доброе семя в душах дало добрые всходы, — он хитро скосил глаза на духовидца, а потом старчески сгорбился, обдумывая. — Такое у меня рассужденье, — опять заговорил он, — коль меж собой урезонили рознь, то на ворога нужно идти совместно. А ворог-то к Михайлову идет, чтоб у смердов последнее зерно забрать, барахлишко, на голодную смерть их обречь, а земли их — шляхте раздать, под корень подрезать русских. — Он гордо поднял голову и окрепшим голосом воззвал: — Не дадим, казаки, смердов в обиду! Всем миром — на шляхту!

…Задумался князь: загадочна душа русского. Мотает его судьба, измываются над ним господа и начальство, терзают невзгоды и лишения, но стоит только врагам нагрянуть на его малую родину, на Отечество — он грудью встает на защиту.

…Отряд польских улан, изрядно пограбив веси, сопровождал большой обоз провианта шляхты, что засела в Кремле. На ночлег остановились в стороне от Михайлова, с опаской поглядывая на лес, на пойму реки, куда выпустили коней на выпас под усиленным караулом: баловство началось — коней угоняют, а могут и отряд потрепать, и обоз отнять.

Робость давит на чужой земле. Все страшит: лес — ночным мраком, птицы — непонятными криками, вода — всплесками рыб и речных зверьков, похожих на степных хорьков, но потолще и с хвостами, как седельная кожа.

Поэтому стражи грудились кучней на ночлегах, сторожко слушали ночную тишину, то и дело нарушаемую ночными криками и шорохами: слушай не слушай — всего не поймешь. Попробуй разберись!

И вдруг из темноты почти рядом бесшумно появились люди: звон железа, тупые удары, крики — и все затихло. Но в основном стане разгорелся настоящий бой — стреляли пищали, доносились крики: «Сарынь на ляхов!» Знать, большая сила рязанских казаков навалилась на польских улан.

Поутру считали: немногим ляхам удалось бежать, а добыча — великая: два ста добротных лошадей, пищалей венгерских, польских, австрийских — около ста и весь обоз с провиантом достался отряду Оболенского. Своих похоронили по-христиански. Не дали надругаться и над пришельцами: они — не виноваты, их заставили силой идти на Русь. Закопали всех в большую залуженную впадину.

После стало известно, из каких весей был награблен провиант обоза. Больше всех пострадали жители разграбленного сельца Пушкари.

Сельцо не было беззащитно. В нем проживали служивые пушкари из Михайлова, жили опальные опричники, сосланные Иваном Грозным. Они защищали свои обжитые «гнезда», но силы были неравны. Многие пали смертью удалых. Казачий круг на сходке порешил: помочь попавшим в беду пушкарцам, угнанных ворогами лошадей из Пушкарей возвратить хозяевам, раздать часть провианта из обоза особо пострадавшим от разбоя.

Нужно было видеть, как вдовы с детьми стояли на коленях и отбивали поклоны, благодаря своих благодетелей! Плакали они и плакали все: без лошади-кормилицы и без хозяина из нужды не выбраться! Хоть и тяжко будет вдовам без мужиков, но мужицкие дела вдовам не впервой брать на свои плечи…

Жалостью наполнилось сердце князя: сколько вот таких баб сделала несчастными разразившаяся смута? Он подошел к казакам, поговорил с ними о чем-то. Из отряда вышел один и браво сказал: «Мы все тут казаки-пахари. Бабоньки, — протянул он руки к вдовам, стоящим на коленях, — возьмите нас!»

Вдовы и их дети подняли головы и воззарились на бравого казака: шельмит или правду говорит? Переглянулись меж собой, перешептались. Одна из них — белокурая, видимо, самая лихая, — поднялась и смело вышла к говорившему.

— Без кормильцев, — сказала она, — нам худо: дети у нас казаками и казачками растут. Не побрезгуете нами, детными?

— От себя говорю: нет, — ответил ухарь-казак.

— Тогда через сорок ден делай посыл любой из нас, — твердо говорила белокурая. — Как раз на Покров. 

…Казаки Зимницы жили ожиданием «посылов» от вдовиц: Покров уже минул, на лесном кладбище появился еще один свежий могильный холмик — упокоил свою душу старче Харитон.

Князь поправил еловые лапы на холмике и вспомнил, что старче говорил: «Преставлюсь на Покров». Какая сила и какое предвиденье скрывались в его дряхлом теле! Сказал: на Покров — на Покров и отдал душу Богу. Конечно, и казаки виновны в его наказной смерти: сокрушался он разором. «Глаза бы мои не глядели, — выговаривал он им, — что вытворяется в лесу: бьют почем зря оленей, лосей, не берегут вепря, хатки бобров зорят. А если зверя выбьют или отпугнут — жить-то как? — с тоской спрашивал он. — Мед из дупел выгребли, деток моих, пчел, лютой смертушке предали. Грабежники они и есть грабежники. Таких надоть, как вошь: хруп ногтем — и нет». Хотел тогда князь возразить, мол, разве все такие? Но не стал: у него самого горести много: где сестрица теперь обитает? Не стал возражать, не стал расспрашивать, а теперь — поздно. Может, и сестра его вон так, как и он, покоится в могилке? Кто знает, куда, в какую обитель отправил Софью Гермоген, кто тот возница, который увез ее? Вот узнать бы, кто возница тот? Мудрым, даже пророческим оказался тогда сказ старца: «Помыслим, где твоя сестрица Софьюшка, — сказал. — Гермоген уважал князей да бояр Оболенских: столпы государевы! Но навет оплевал их. Стали Оболенские опальными. Но царь Иван Грозный опальных князей да бояр сослал от себя на украйные земли, то бишь к нам. Верно, земли те отнял царь у рязанского митрополита и отдал твоим сородичам. Ищи сестрицу тут, — твердо подсказал он. — Тут она где-то. А возницу ищи среди тех, кто грамотки разносил по Руси».

В память о мудром старце Оболенский попросил у Петрунка его знаки опричника: метлу и собачью морду. И вот день приезда посыльных настал: пушкарские вдовы, оставив свои три подводы у леса, в сопровождении внешнего дозора, пришли в стан в разнаряженном виде. Среди них была и миловидная белокурка. Казаки тоже надели на себя лучшие одежды, торопились к роднику-колодцу. Белокурка, окинув взором казаков, мило улыбнулась.

— О, как вас много, — протяжно сказала она. — И все такие хорошие. А нас, вдов, только двадцать две. Вот сколько нам нужно мужей хороших да пригожих. И чтоб наказ наш, вдовий избранникам впредь пристойно блюсти. А наказ такой: первый, — она загнула пальчик, — признать наших детей как своих, — загнула она второй пальчик, — быть работными да умелыми. А, в-третьих, — она потупилась, загиная пальчик, — чтоб любовь явили, кохали нас. Найдутся такие?

Заулыбались, загалдели казаки.

— Найдутся!

— Всякие найдутся!

Вперед вышел князь. Поднял руку. Все притихли. 

— Казаки, — сказал он, — попавшим в беду вдовам мужья нужны не всякие: им детей, казаков растить. Им нужны мужья, чтобы знали землю и умели на ней работать. Вольные бродники или тати-грабежники им не подойдут.

А вы, вдовы-молодицы, — повернулся он к женщинам, — при выборе построже будьте: вам семью хранить.

Белокурая опять мило улыбнулась, подольше подержала улыбку, чтоб все видели ее красивые ямочки на щеках, а потом игриво сказала:

— Выбираю себе казака-молодца в мужья.

Она выжидающе подбоченилась. Женская суть с броской яркостью рвалась, лезла из нее. Слегка приоткрытые пухлые губы алели призывно, обещающе. Круто пучили красную кофточку наверняка горячие груди. Постолы, уступая красивости ног, сползли, сморщились вниз. Глаза вспыхивали светлячками, переливаясь голубизной и лукавством, изучающе скользили по лицам остолбеневших казаков:

— Ну, так кто же смелый?

Вперед выскочило несколько решительных казаков, а другие, застыв, продолжали ощупывать ее горящими глазами. Она оглядела вышедших, подошла к коренастому бровачу, для чего-то толкнула его плечом. Он чуть сдвинулся. Она взяла его руку, осмотрела ладонь, как гадалка. То же самое проделала с молодцом при русых кудрях. Тот, облизнув губы до влажного блеска, сказал:

— Возьми меня! — глаза его масляно блеснули.

— У тебя глаза масляные! — степенно ответила белокурка. — И губы лижешь. Бабник ты. — И вернулась к бровастому.

— Зубы, — кто-то весело крикнул из толпы, — зубы посмотри. Ущербный он!

Не обращая внимания на выкрик и смех, белокурка спросила бровача:

Оцените статью
Мои заметки
Добавить комментарий