Щигровский клад

Щигровский клад

Тайна вторая

Купец Вавила не шибко-то радовался торговой выгоде. А радоваться было чему. На ярмарке в Переяславле, что на берегу Лыбеди за крепостным тыном располагалась, разом продал купцу из Рязани всю мягкую рухлядь.

Рязанец-то снаряжал речной караван с многим товаром на большие торжища в Булгарь. Вот и скупал велико соболей да куниц. Скупал, не торгуясь до крика азартного: соболя из-под Щигрова славились добрым окрасом, искорки по спине сверкали от сытого нагула.

Сторговал купец Судок весь десяток сороковок увязей соболей да куниц. Тут же из берестяного туеса нахватал серебряных слитков-палочек счетом в одну сороковку. Разогрелся торговый пыл и у Вавилы. Выхватил чувало с чернобурками и шасть под руку Судок, а сам зырк-зырк на серебряные чаши, что в коробе рязанца. Отдал ему Судок чаши с изображением на них человека-льва и грифона-зверя.

А от сороковок хахулей отвернулся, будто не заметил их. Да помешкав малость, передумал: «Авось пойдут перевозчикам на речке Меленки под Булгарями». Сыпанул в холщевый мешок Вавиле пару горстей монет — серебром. В другие торговые дни жался Судок. А сейчас блаж выказывал. В Булгари идет караван арабских купцов с многим серебром да поделками заморскими, да пряностями восточными. Эк, велико богатство Вавиле на сей раз привалило. Ан нет радости. Хворь взыграла. Грудная жаба, что угнездилась в нутре, опять завертыхалась. Оттого щемит, ломит в груди, дух перехватило. Из сосудиков отпил питие на травах, что знахарка сподобила, прилег на шкуры. Жаба отпустила маненько.

Проплыли Трубеж. Вошли в реку Павловку. Все реже стали встречаться женщины, стирающие в реке. Подоткнув юбки, они рьяно колотили вальками белье на доске. Поменьше стало рыбаков, проверяющих верши в воде и идущих с тяжелыми корзинами рыбы на плечах. Зато вовсю, вольно «гуляли» по воде хахули — отчего вода отдавала хахулиным душком. То и дело стайки утят с неокрепшим крылом степенно уступали проход плывущей в приток к берегу лодке

Двое лодочников, Леон и Ермила, попеременно сменяясь, на воде клали ровные махи. Поторапливались. Солнце-то уж лапы опускало на лес. Уж и путь по Плетенке кончался, а Вавила все еще бережно теребил берестяные грамотки с долговыми записями. В селениях прибрежных охотники брали в долг соль, глиняную посуду. Отловят соболей – возвратят долг. Но намучив берестяные грамотки, Вавила решительно сунул их в холщевый мешочек. Слишком быстро мрачнеют сумерки. Вавила боялся темноты. Витязи сумерек, разбойники, по-волчьи дерзили. Из засады набросятся с дубинками, ограбят. А если спесь выкажешь — прибьют. Витавшие страхи рождали недоверие к ближним. С неприязнью посматривал на одного из гребцов — Ермилу. Говорят, он перед отплытием переговаривался со своим другом. А тот, баят, якшается с разбойным Юраком, что укрывается в болотном логове.

«Может сговор у них воровать!» — все больше разогревал свой страх Вавила. А и то неладно. Вавила уперся, не отдает за Ермилу свою дочь Аксюшу. Вишь, пока лошадь с упряжью да соху для молодого хозяйства не наживет — не быть свадьбе. Безлошадный — не кормилец. Как же он свою семью обиходит?

«Правда и то, — размышлял Вавила, — до одури Ермила любит Аксюшу. Есть за что любить. Бела лицом. Льняные волосы шли к ее голубым глазам. Нрав приветлив. И впрямь Веселушка-Говорушка».

За такую Ермила на все пойдет. Недобро щурился запаниковавший купец на гребца, крепясь не выдать неприязнь к нему, но не сдержался.

— Махи-то, махи не короти! Аль в темноте уютней…— и, спохватившись, отходчиво пообещал: — Пошире маши, авось щепоть серебра накину.

В груди опять жаба царапнула. По притоку Казарки Вавила повелел плыть до Ендовы. Оттуда он посуху к селу Леона с доглядом пошлет: нет ли засады. Едва приткнулась лодка носом к берегу — Вавила приложил пальцы к губам. Гребцы затихли. Вблизи утихший было коростель вновь деловито заскрежетал.

Невдалеке, точно оплакивая кого-то, стонала выпь. Чуялся чей-то взгляд из затайки.

Леон с рогатиной наперевес крадко шел краем леса. Пригнулся, готовый в любой миг ударить рогатиной или отпрянуть в сторону.

Червь сомнения точил и точил Вавилу. Его сейчас страшило присутствие Ермилы один на один.

— Тут соболиные уходы. Самострелов да ловушек пропасть понаставлено. Поди осмотри.

— Разве во тьме что разглядишь? — не желая идти в -темный лес, возразил Ермила.

— А ты и не гляди. Носом, носом чуй!— и уже вдогон предостерег; — На самострелы не напорись. На лося да на оленя тут их изрядно насторожено.

Едва затих хруст сучьев под ногами удалявшегося, все больше оробь охватила купца. Кто-то в кустах шевелится, вздыхает, словно дует нарочно. Затем это «кто-то» мягко потопало в сторону Ермилы. Потопало, шаркая и будто предупреждая: «Здесь место занято!»

«Кто?— металась мысль Вавилы. — Разбойник или хозяин леса?»

Вдруг лес огласился страшным криком. Криком умирающего человека.

«Так и есть разбойник! Сейчас и меня порешит! Но шиша тебе, а не мое серебро», — уже зло думал Вавила, лихорадочно выгребая труху из сгнившего пня. Затем сунул в медный котел холщевый мешочек со своими сокровищами, нагреб земли и присыпал ею схорон хорошенько.

Жаба в груди зашевелилась резко, с болевым вывертом. Едва отполз от пня. В груди будто ножом резануло..

…Когда на крик прибежал Леон, то увидел недвижного Вавилу. Он лежал на спине, держась рукой за грудь. Глаза широко открыты.

Не было холщевого мешочка с серебром.

— Неужто, Ермила!

—Непонятно Леону. Ведь Вавила перед их отплытием при нем сказал Ермиле:

— Знаю, сохнет по тебе моя Аксюша. Так и быть, в медовый Спас сыграем свадьбу. А лошадь с упряжью и коровой в придачу отдам после свадьбы. Авось сочтемся. Не чужие…

—Ошибался Леон — не было злого умысла у Ермилы. Невдалеке он тихо умирал, пронзенный в живот копьем-самострелом.

—Поломалась судьба Веселушки-Говорушки Аксюши. Теперь от горьких слез долго не будет просыхать ее подушка

Оцените статью
Мои заметки
Добавить комментарий