Все теперь шло ладно у Палаши. И сено вместе впрок заготовили на лесной полянке. И на тачке свезли к хлеву и в стожок уложили. И сушняка из леса Федя вязанками большой ворох натаскал — печь зимой топить. А в сезон дождей ходили в лес по грибы. Скорехонько насобирает полную корзину грибов Федя и бежит показывать Палаше. Та посмотрит, разведет руками: «Да тут одни мухоморы и поганки!» Вскоре Федя стал отличать — какие хорошие, а какие плохие грибы. Лишь только стала созревать черника, затем пошла малина, ежевика — Федю совсем от леса за уши не оттащишь. Собирает себе ежевику, ползает по зарослям на коленях, а сам поет, как может. Сначала тихонько, затем — во весь голос. Палаша видела, как с деревьев, словно от порывов ветра, лесная птичья мелкота прыскала прочь… Но Палашу завораживала не сила, а мелодичность, красота голоса Феди с переходом от дикого волчьего завывания до приятных мелодий, слышимых Федей по радио. Многоликое эхо, метаясь среди деревьев, уходило в даль леса, рождая лесную какофонию.
— Экий голосище!— оценила пришедшая в лес местная учительница. И, немного послушав, добавила:
— По красоте звучания что эрфуртский орган.
На следующий лесной концерт Феди учительница пришла как в концертный зал. Слушала эту какофонию звуков, где могучий рев переходил в нежную мелодию, где подражание песне дрозда или карканью ворона заканчивалось шипеньем змеи — слушала и поддавалась нахлынувшей гамме чувств: восхищения, удивления и негодования.
Неповторимый, исключительный голос, уникальный орган природы. Тут и мягкая задушевность Поля Робсона, тут и четырехоктавная виртуозность перуанки Иммы Сумак. Тут и молодецкая удаль Федора Ивановича Шаляпина с его эмоционально выразительным, исключительно приятным тембром баса. И все это в лесном певце загублено. Отец этого дикого певца не думал, что человек — творец, художник нового человека. И если создавал себе подобного грязной, отравленной кистью, то и получалось скотоподобное твое я — продолжение твое. Одним словом, родится дитя хмельной любви без человеческого будущего…
— Эх!— с тоской произнесла учительница.— Сколько талантов губят родители вот таким образом! Вот если бы…
И учительница вспомнила, что уже разработана методика трансплантации мозга от одного человека другому… Если бы могучему в теле Феде пересадить мозг от погибшего, скажем, в автомобильной катастрофе молодого профессора — то какой уникум человека получился бы! Симбиоз гения вокала с гением эрудита-интеллектуала!
…Как-то пошла в магазин за хлебом Палаша, возвратилась, а Феди нет в доме. Его не было и у дома, и в сарае, куда он перетаскивал сушняк. Поспрашивала у соседей, у уличных ребят — никто не видел Федю. Обошла все село. Знать, в лесу заблудился… Утром встала пораньше, даже живность не стала кормить, отправилась в лес. Кричит Палаша: «Ау, Федя!»,— а в ответ только гулкое эхо да с деревьев то тут, то там срываются выводки тетеревов или отяжелевший глухарь.
— Может, он в брошенную лесную деревню забрался?— тешила себя надеждой Палаша. Шла в эти глухие, покинутые людьми места, по пути вглядываясь в густой валежник: «Не прикорнул ли где?». Из-под ног то и дело шарахались прочь проворные ужи с желтыми подпалинками на голове. Пореже, уступая дорогу, нехотя скользили темные гадюки и невдалеке, подняв голову, замирали.
Кольнуло воображение: «Змея ужалила Федю! — и он теперь мертвый лежит под деревом!»
В брошенной лесной деревне Палаша бродила меж полусгнившей упавшей изгородью. Разглядывала заросшие крапивой ямы от жилья. Заглянула и в большие деревянные чаны — остатки грибоварни. Все три чана проверила. Нет Феди. Осмотрела заросшее бурьяном поле, где когда-то трепыхались метелки овса или шуршала спелыми колосьями рожь. Тщетно! Едва добрела обратно поникшая Палаша. Она все еще не теряла надежды найти Федю. Как прежде Федя, так и она шла к дороге и поднимала руку. Очередному водителю остановившейся автомашины, не вытирая слез, задавала один и тот же вопрос:
— Не встречался ли где мой Федя?— и видя удивленное лицо, поясняла:
— Он такой большой и в плисовых штанах.
Водитель отрицательно качал головой. Палаша цеплялась за соломинку:
— Он совсем-совсем, как большое дитё! Он все улыбается!
И уже вслед удалявшейся машине кричала вдогон:
— Он мой сын! Привезите, отдайте моего сына!
Долго тешила себя надеждой Палаша: «Мой Федя жив и вот-вот остановится автомашина и из нее выведут исхудавшего Федю…»
Но время шло, а вестей все не было. Тогда Палаша, надев черный платок, у иконы Варвары Великомученицы зажгла две свечи. Долго молилась, часто повторяя:
— Упокой, Господи, душу новопреставленного раба твоего Феди! — Подумав немного, добавляла,— отрока моего, сына моего…
…Палаша как-то сразу усохла, ссутулившись, отрешенная сидела на лавке, безвольно спустив с колен свои жилистые руки. Ее неистраченная материнская сила, загнанная несчастной судьбой в глубь души, ярко вспыхнув, вновь потерпела крах. Ей виделся скрюченный под деревом бездыханный Федя, пусть убогий, пусть не ею родимый, но родной — как свой. Ей виделся одиночка, как и она — мертвый, неизвестно сколько распростерто лежащий на полу — Кондрат. У нее уже не было радостного будущего…
