Рассказ о том, как в Рязани искали улицу имени Евпатия Коловрата, и о том, какими женщинами красна была наша древняя земля.
…Случилось однажды: ходил по улицам нынешней Рязани залетный гость, житель чужедальней стороны и, будучи писателем (профессия обязывает к любопытству!), всем встречным-поперечным задавал один и тот же вопрос:
— Как пройти на улицу Евпатия Коловрата?
Иные из аборигенов проскакивали мимо с лаконичным «Не знаю». Кто-то, наморщив лоб, путано объяснял: «Пойдешь прямо, у второго переулка свернешь налево, а там сядешь в автобус. Он и вывезет…» И лишь некоторые — немногие ! — сомневались: «Что — и такая улица есть? Впервые слышу!»
А заезжий человек был себе на уме, он-то уже успел выяснить, что улицы, названной именем Евпатия Коловрата, в городе нет, вернее, никогда не было.
Обнародованная с высокой трибуны, история эта — фарс, анекдот — взбудоражила жителей Рязани, зацепила их самолюбие. Впрочем, ненадолго. Посудачили, понегодовали, посмеялись да и успокоились, зная по опыту, как трудно внедрить в сознание властей предержащих инициативу, рожденную в низах. Сколько копий сломали, сколько перьев притупили, пока наконец-то одна из улиц не стала называться в честь Сергея Есенина. А ведь уже весна была на дворе, уже оттепель, уже сняли запрет и с имени поэта, и с его сочинений. Ладно, дело прошлое, да и венец у него яркий. Засверкала изумрудным зернышком улица Сергея Есенина среди обилия других, поименованных тугоухими бюрократами в память двух Карлов — Маркса и Либкнехта. В память Фридриха Энгельса и Розы Люксембург. В память Дзержинского, Подбельского, Урицкого, Воровского, Свердлова, Каляева. А также во славу нашей промышленной мощи — Электрозаводской и Высоковольтной, Станкозаводской и Комбайновой, Индустриальной и Магистральной, Машиностроителей и Телевизионной, многократно пронумерованной Железнодорожной. С Есениным, повторим, дело прошлое, подзабытое уже, а что касается Евпатия Коловрата… О, здесь все гораздо сложнее, тоньше, упрямей! Сколько раз приходилось слышать, что Коловрат — всего лишь вымысел, легенда, красивая сказка. А коли сказка, игра воображения — не будет ему улицы, и памятника не будет. Счастливчик Пиноккио, он же Буратино! Итальянцы, вознося на пьедестал тщедушную его фигурку, не сомневались, наверное, что этот деревянный мальчик жил, проказничал, был дорог папе Карло и по сию пору любим миллионами ребятишек…
Единственное на нынешний день свидетельство в пользу Евпатия Коловрата — «Повесть о разорении Рязани Батыем». Почему на нынешний — об этом чуть позже. А Евпатий, у которого, по Иловайскому, «необыкновенная доблесть соединена с трогательной любовью к родине», справедливо прозван первым русским партизаном. Припоздав встать в ряды защитников города, с горсткой храбрецов настиг он несметные полчища Батыя близ Коломны и бесстрашно обрушился на них. «…И смешались все полки татарские… почудилось татарам, что мертвые восстали…» — утверждает летописец. Сеча была ужасной, почти все рязанцы сложили головы в неравном бою. Потрясенный их мужеством, Батый приказал отпустить на волю оставшихся в живых русских воинов, разрешил им забрать тело богатыря. В народе по сию пору бытует молва, что похоронен Евпатий в братской могиле, в окрестностях Старой Рязани, находятся и очевидцы, якобы видевшие ту могилу, плиту на ней. Так оно или не так — сказать с определенностью невозможно, снаряжались поисковые экспедиции — успеха пока не принесли. Да в том ли главное? Важно, что память народная, пронеся через столетия, сберегла, сохранила образ героя. И не в укор жителям города, что не знали они, как пройти на улицу имени Евпатия Коловрата. Ведь верили же многие, что такая улица есть, должна быть. Значит, будет, значит, состоится! Что касается срамных, чуждых для русского слуха названий — так и тут жизнь вносит свои коррективы. Многим старинным улицам Рязани возвращены их первозданные имена, и работа эта продолжается…
Герб Рязани со временем видоизменялся, но – не в главном…
Неблагодарное дело — компиляция из общеизвестного. И хотя любой путеводитель — всегда немного учебник истории, вряд ли нужно пересказывать здесь в подробностях содержание старинных летописей, великих и мудрых книг, разрушать в лихом кавалерийском наскоке немеркнущую красоту их слога и содержания. Достаточно упомянуть, наверно, что на протяжении столетий Рязань была не только «отрезанной», но и окраинной, пограничной территорией тогдашней Руси. Что за ее пределами начиналось Дикое поле, безбрежье пространств, отданных во власть воинственных кочевых племен. Отсюда, подобные стремительным ураганам, обрушивались они на славянские княжества, но надежной заступой, обережей вставала на их пути Рязань. Недаром на червленом поле старинного, рязанского герба изображен воин в доспехах, готовый тотчас вступить в ратный поединок с неприятелем. Не случайно именно на рязанской земле родилось казачество (самые ранние летописные упоминания о нем относятся к временам московского князя Василия Темного и датируются 1443—1444 гг.). Известно, казаки — донские, терские, кубанские, оренбургские и др. — сыграли выдающуюся роль в приращивании российских территорий, в защите Руси от завоевателей. А начало всем положило мужественное рязанское казачество, первым опробовавшее каленую сталь мечей в жестоких схватках с иноземными оккупантами.
Холмы и равнины Рязанщины слышали резвую иноходь коней, выносивших в бранные поединки с «погаными» Илью Муромца и Добрыню Никитича. Сказочные, былинные богатыри, но прообразами их были реальные — во плоти и крови люди, гордые и смелые, беззаветно преданные своему русскому дому. Молва, вдохновение и надежда народа удесятерили их силы, возвеличили подвиги — за бескорыстие витязей, за всегдашнюю готовность защитить слабых и обиженных, за презрение к смерти.
Ее широкие тракты и завьюженные седой пылью проселки запомнили мерную поступь мужицкой рати, идущей на поле Куликово. Закрой глаза, напряги воображение и въяве увидишь, как, струной натянув стремена, с высоты верхового оглядывает свое войско князь Дмитрий Иванович, коему вскоре надлежит стать Донским. Как — молодые, не по годам серьезные взбадривают ратников молитвой иноки Пересвет и Ослябя, посланные в помощь российскому народу самим Сергием Радонежским. Как, подчиняясь тайному приказу искушенного в политических интригах князя Олега, вливаются в войско рязанские дружины. А политиком Олег Иванович был и впрямь незаурядным. Близость Дикого поля, постоянные вторжения разноплеменных завоевателей учили дипломатии, если угодно, хитрости и осторожности в поступках. К сожалению, официальная историография, идя на поводу у лукавых летописцев, пытается сделать из него предателя, тайного союзника Мамая. Но вспомним: народ предателей не жалует, а Олег, правя на рязанском престоле с 1350 по 1402 год, то есть свыше полувека, был любим и почитаем народом более, нежели кто-то другой из почти сорока рязанских князей. Случались у него стычки с Дмитрием Ивановичем, тут не возразишь, но, как бы теперь сказали, местного, локального характера — из-за сопредельных территорий, да и поди докажи, кто был задиристей и драчливей. Москва всех под свою руку забирала… Так вот, сам Олег от участия в битве уклонился, но людей своих на защиту отчей земли поднял. Их, рязанцев, и падег более всех на том Куликовом поле, в том незабвенном 1380 году. Об этом с печалью и торжеством поведает в своей знаменитой «Задонщине» старец Сафоний. С печалью потому, что всегда жаль погибших преждевременной смертью. С торжеством — потому, что победа осталась за Русью, она, по словам историка, «подняла дух русского народа, ослабила татар, упрочила уважение к династии великих князей Московских».
Минут два с четвертью столетия, и снова по тем же трактам и проселкам, вдыхая соленую горечь настоенного на полыни воздуха, запылят мужицкие полки, но уже в обратном направлении к Москве. Сперва — под знамена вождя крестьянского восстания Ивана Болотникова, затем чтобы выбить из белокаменной ляхов.
Кстати, о том немногом, что упомянуто здесь, и о том великом, из чего складывается история древнего города, земли, Отечества, можно прочесть в так называемом Своде произведении рязанской литературы или — проще в Своде рязанских повестей, который составлялся при церкви Николы в городе Зарайске. Крохотная, в общем-то, не из самых выдающихся церквушка, но вклад ее служителей в отечественную культуру велик, как никакой иной. Эпические творения из этого Свода — “Повесть о Николе Заразском”, “Коломенское чудо” “Повесть о разорении Рязани Батыем”, «Повесть о битве на реке Воже», «Задонщина» и все другие – расходились по Руси Великой во множестве списков. Нынешние рязанцы и гордиться вправе: самые значительные литературные произведения российского средневековья создавались на нашей земле. Чаще всего в подневольное, кабальное время, по следам великих трагедии и катастроф — попыткою осмыслить свершившееся, извлечь из него уроки. Достаточно вспомнить «Похвалу роду рязанских князей» все в том же Своде: благочестивы целомудренны, отважны, умны, ласковы. На первый взгляд, вроде бы идеализация властителей откровенная и бесстыжая лесть. Но это — на первый взгляд, при поверхностном чтении. А по сути тут — иное: стремление летописца подсказать князьям путь к единению, к собиранию разрозненных земель и сил в целое. Не случайно и по содержанию, и по ладу «Похвала» так близка к запеву из «Слова о погибели земли Русской»: “О, светло светлая и украсно украшенная, земля Русская! Многими красотами прославилась ты…”
Если был Свод рязанских повестей, не могло не быть Рязанской летописи. «Преданья старины глубокой», глухие голоса из многовековой дали нашептывают: была, существовала. Судьба ее печальна: то ли сгорела в огне ордынских набегов, то ли так основательно припрятана усердными монахами, что и по сию пору сыскать невозможно. И все же надежда остается: а вдруг!
Вдруг подобно «Слову о полку Игореве» — из тайника, как из клетки, птицею в ладони. Вот тогда-то, вчитываясь в заветный свиток, и споткнемся взглядом о Евпатия Коловрата, и вздохнем – облегченно и радостно: «Повесть о разорении Рязани Батыем» — уже не единственное свидетельство в пользу его реального существования.
Десятилетиями средняя школа с ее куцей программой по отечественной словесности твердила нам: женщину в литературу привели за руку Жуковский и Пушкин. Василий Андреевич — романтическую Светлану, Александр Сергеевич — возвышенно страдающую Татьяну. Предшественниц у них, похоже, не существовало.
Нудное, как старая заезженная пластинка, и недостоверное знание!
Женщинам, живущим в повестях знаменитого рязанского Свода, в песнях, сказаниях и былинах, рожденных под игом ордынской кабалы, ведомы радость и страдание, любовь и чувство безоглядной жертвенности: на крест, на костер пойдут, но чести — не уронят, за ближнего постоят. Нарисованные скупыми каноническими красками (церковь не разрешала замахнуться на большее, да и не приспело еще время для ярких, сочных полотен), они, княгини и простолюдинки, достоверны, как само бытие. Всего три примера.
…Красавица Евпраксия, жена князя Федора, посланного отцом на переговоры с коварным Батыем. Узнав о мученической кончине мужа, с гневом отвергшего притязания хана на ее достоинство («Не годится нам, христианам, водить к тебе, нечестивому царю, жен своих на блуд…»), вместе с малолетним сыном Иваном Постником выбросилась из оконца высокого терема и разбилась насмерть. «Заразилась» — на языке древних. Отсюда и название города, бывшего при жизни благоверной Евпраксии Красным: Заразск, позже – Зарайск.
…Авдотья Рязаночка — героиня одноименной народной баллады. Бесстрашно идет по следам полона, угнанного из города турецким (читай: татарским) царем Бахметом, бесстрашно и разумно разговаривает с ним. И — вековая, несбыточная мечта живущих в постоянном страхе людей! — вызволила-таки,
…выбрала весь полон земли турецкия,
Да привела-де народ полоненые
Да во ту ли Рязань во опустелую,
Расселила Рязань-город по-старому,
По-старому да по-прежнему.
Да с той поры Рязань стала славная,
Да с той поры стала Рязань-де богатая…
Легендарная Авдотья Рязаночка… Ее бесстрашием и силой ума разрушенная Рязань была вновь поднята к жизни.
Конечно, и доступность грозного владыки Бахмета, и его умильное, трепетное внимание к Авдотье — лукавая придумка, тоска по манне небесной, но ведь не с летописью имеем дело — с балладой, с образчиком устного художественного творчества. А у творчества — свои законы. Подчиняясь им (и логике житейского поведения одновременно), в других «Песнях о татарщине» брат спасает из полона сестру, дочь-наложница выручает родимую матушку, беглецы-невольники помогают друг другу. Вариантов великое множество..
Наконец, Феврония, крестьянская девушка из села Ласково, целительница и волшебница, вылечившая муромского князя Петра от смертельной в сущности хворобы. Князь, пораженный ее сметливостью, благодарный за исцеление и доброту души, женится на Февронии. Тут бы и завершиться сюжету — миром да ладом, всеобщим похмельем на свадебном пиру. Ан нет, действие раскручивается, как отпущенная на свободу пружина. Став княгиней, Феврония демонстрирует и величие ума, и врожденное чувство такта, достоинства. Окружающие бояре не могут смириться с простолюдинкой на престоле. Интриги, страсти, потрясения, неправедная хула и праведная печаль.
В Ласкове, небольшом, уютном сельце, запавшем в глубину дремучего мещерского бора, памятью о Февронии пропитаны, кажется, смоленые стены каждой крестьянской избы. Из уст в уста передают здесь содержание «Повести о Петре и Февронии», а церковь еще четыре столетия назад причислила Февронию к лику святых.
С какой колокольни ни смотри, а все одно выходит: пленительная Светлана Жуковского и возвышенная страданием пушкинская Татьяна выросли не на пустом месте. Выросли в доме, где ощущалось постоянное присутствие их добропорядочных и благочестивых православных бабушек.
