Легенда или быль пронского клада?

Легенда пронского клада

В Киеве на торжищах — людно, пестро от обилия товаров. Ортюшко — новгородский гость торговый споро сбывал мед и мягкую рухлядь, купленную по пути в Пронске, поделочный алатырь, вымененный у литовских купцов в Новгороде. Эти товары фряжские купцы брали у него оптом, без придирок, да еще с оглядкой, как бы кто еще наперебой не пошел: товар-то у новгородского гостя добрый!

Фряжский купец расплачивался на совесть. За мягкий искрящийся альтабас и богемные поделки из стекла своего товара на обмен не хватало — серебро и злато выложил. Ортюшко динары и брахмы не признал, зато гривны киевские в кошель припрятал. К золотым листикам сомнение поимел, но, помешкав, тоже уложил в кошель: золотые-то деньги непривычны на Руси – серебро предпочиталось.

Легенда или быль пронского клада? 1

… Возвращался Ортюшко из Киева древним путем, прозванным «от греков в варяги». Он труднее, чем «из варяг в греки» — плыть все больше против тока воды и только после Рясского переволока — малая передышка: на Хупте, Ранове и до Оки — по Проне. По течению. А потом по Оке — опять противоток: тугой, напористый до самого Озера.

По трудному пути три струга Ортюшко шли в три пары гребцов каждый. Для сносной жизни на плаву умный купец загрузил прозапас турьего мяса, пресных лепешек, шмотки сала, туеса с душистыми яблоками и грушами. Гребцы не были в обиде на харчи, но одолевала скука. И тогда Ортюшко брал гусли звончатые, купленные на торжище, и отпугивал хандру, пел о Великом Новгороде, о любимой девушке. Его люди знали о ком — о дочке пронского купца Афанасия.

Слушали его гребцы с пониманием тоски молодого сердца хозяина по красавице, к которой он стремился, а потому с усердием налегали на весла, пока стояла благодатная пора.

Благодарен был Ортюшко гребцам. Сам для них поджаривал муку, растапливая в котле сало, заправлял его этой поджаренной мукой, готовил любимый ими харч — саломату, поднимал настроение всей дружине: на подходе был Рясский перевалок. Там нужно струги ставить на колеса, нанимать лошадей, чтобы тянуть версты три к Хупте. А на этом пути, знал Ортюшко, баловалась «вольная ватажка». Нападала, грабила товары, если купеческая дружина слабосильной бывала. Купцам приходилось на волоке объединяться, поджидать друг друга.

Ортюшке ждать не пришлось. На переволоке уже был купец из Твери, ожидая попутчика. Караваны благополучно добрались до сельца Курбатова, а потом разделились: тверской купец поплыл своим путем, а Ортюшко направил свои струги вверх, против тока Прони, к граду Пронску — там у него было три насада под загрузкой жита: в Новгороде своего жита не было, завозили купцы со стороны, но все больше из рязанских земель.

С рассветом завиднелся град Пронск. На Покровском бугре обозначились на фоне синевы его сторожевые башни над крепостными стенами, вал, за которым, как знал Ортюшко, был ров.

Стали встречаться рыбаки на лодках-долбленках, накрывающие плетенками рыбу из-под кустов. А почти рядом с его насадом удивился: купалась девушка! И это в месяц-то листопад! Увидела струги — заспешила из воды, шустро натянула платье белое на мокрое тело. Платье так и прилипло к нему, потемнело, обозначив всю его красоту.

«Похоже — Горислава,— вскочил Ортюшко. Но девушка, спасаясь от чужих глаз, проворно нырнула в прибрежный ивняк.— Нет, видно, показалось». Но Ортюшко все еще глядел на то место, куда «нырнула» девушка, так похожая на Гориславу. Струги шли медленно против течения, да и гребцы не спешили грести: только-только занимался рассвет, зачем торопиться, если град еще спит?

Легенда или быль пронского клада? 2

А Ортюшко все еще не спускал взора с кустов, в которых скрылась девушка, так напоминающая любимую Гориславу. И она вышла на берег уже переодетая в сухое льняное платье, перехваченное красным пояском, остановилась, подняла руку, будто помахать, но, застеснявшись, опустила и, не оглядываясь, стала подниматься в гору.

Сердце не обмануло Ортюшко. Это — она! Видно, ждала его со дня на день.

— Горислава! — радостно закричал он.— Радость моя! Я в гости к вам! Ждите! С восходом солнца буду!

До восхода солнца сам Афанасий Бугор уже спускался к реке. Из трех Ортюшкиных насадов заполнили житом только один — смерды жито придерживают, за пуд цену на ногату прибавили. Ожидал Афанасий Ортюшко, согласится ли он на прибавку, не подумает ли, что это он, Афанасий, себе барыш набивает. Все это и высказал с глазу на глаз. Не желал купец Афанасий терять дружбы с новгородским купцом Ортюшкой.

— Быть по сему,— только и сказал Ортюшко.

Афанасий тут же послал гонца в град, чтобы там ладили подводы к вердеревским смердам за житом. Не огорчился Ортюшко задержкой: что Бог ни делает — все к лучшему. Есть время провести догляд, какое жито погружено и как его погружать будут. Он сам пошел на судно, во многих местах черпал ручищей зерно, пересыпал с ладони на ладонь: сероватым, чистым шуршащим ручейком перетекало оно. Значит, сухое, доброе, долго хранится — путь-то далек.

А еще задержка радовала его тем, что он увидел Гориславу. Сжигаемый нетерпением встречи, он принаряжался во все лучшее, что имел при себе. Кормчего пригласил с собой не только короба с подарками нести, а откровенно сказал ему о цели своего прихода в гости к пронскому купцу. Догадливый кормчий тоже приоделся, рушник через плечо перемахнул: «Знайте, мол, с какой задумкой пришли».

У крепостных ворот опущена входная решетка. С надвратной башни — окрик: «Кто? К кому? Зачем?» Это удивило Ортюшко. Не раз бывал он в граде, но такой строгости не было. К чему бы это?

Назвался: новгородский торговый гость Ортюшко с кормчим к пронскому купцу Афанасию.

На подходе к купеческим хоромам Ортюшко увидал на крыльце Гориславу. Она, склонив голову, теребила куделю. Но он сердцем понял, что ждала его. Приодетая, с рубиновой брошью на груди — его подарком. Затем, что ждала, и купаться в такую рань выходила. И молодая кровь кипела в нем.

Увидела гостей и Горислава и тоже поняла, с какой целью они пожаловали. Зарделась, проворно собрала кудель и, не прикрыв двери, торопко ушла с крылечка.

Гостей у крыльца встречал уже сам Афанасий с супругой. Раскланявшись, пригласили их в светлицу. Кормчий зыркнул глазами по потолку, присел на лавку вместе с ним. Родители, поняв намек кормчего с рушницей через плечо, севшего под матицу, чинно присели под божницу.

— Товар ваш, — встал и поясно раскланялся кормчий, — а купец — наш. Вот он, — поклонился кормчий Ортюшке, — досточтимый купец Великого Новгорода. Он вам челом бьет и подарки свои преподносит.

Ортюшко выложил из короба алый кафтан Афанасию и шубу, подбитую соболями, его супруге. Они с поклоном приняли подношение, по обычаю называемое «кладкой».

— А теперь свой товар покажите, — продолжал кормчий.— Может, в час добрый и сторгуемся?

В ответ родители преподнесли кормчему кумачовую рубаху и соболевую шапку, кликнули Гориславу. Она вышла из горницы тотчас, встала у косяка в платье из византийского гексамита, с жемчужными бусами на шее и рубиновой брошью на груди, что подарил ей Ортюшко. Щеки ее без румяны горели, высокая грудь учащенно вздымалась и опускалась: сознавала величие раз бывающей в жизни такой торжественной минуты.

Смиренно поклонилась родителям, гостям, задержав лучистый доверительный взгляд на Ортюшке. Его не нужно было пояснять. Он сам высвечивал согласие — где милый — там и ее глаза.

Отец и мать невесты встали. Поднялись и кормчий-сват с женихом Ортюшкой, отведали хлеб с солью, обменялись рушниками и ударили по рукам. Невеста подошла и поясно поклонилась жениху, а он пал перед ней на колени. Обоюдное согласие состоялось.

Ортюшко дал знак кормчему. Тот подал ему короб, а Ортюшко с поклоном преподнес его Гориславе.

— Покорно прошу принять мой дар, радость моя,— тихо промолвил он.

Родители, пошептавшись, вышли из светелки и тотчас вернулись с шелковой «кладкой».

— А это от нас невесте на наряды и украшения, — молвил Афанасий, протягивая дочери раскрытую «кладку». — И еще про черный день вот эти гривны.

Горислава с поклоном приняла родительский дар, но положила его в Ортюшкин короб, как бы подчеркивая породнение.

Заглянув в короб, Горислава слегко ахнула. То ли из любопытства, то ли похваляясь перед родителями, она стала выкладывать из короба златотканую парчу, воздушную кисейную ткань, штуку цветной поволоки и, поднатужившись, обеими руками вынула кожаную кису. Вытряхнула. Тяжелыми чушками загромыхали серебряные киевские гривны, вспыхнули желтым блеском свернутые трубкой золотые листики. Насладившись «кладкой» суженого, она вновь сложила денежные сокровища в кожаную кису, убрав туда и родительские гривны. Не скрывая своей радости, Горислава вперила взор в жениха и смотрела, смотрела.

«Люб ты мне»,— говорил ее взгляд.

«Ты — радость моя»,— говорили глаза Ортюшки.

… В хоромах купца Афанасия готовились к праздничному столу. Все хлопотали над кушаниями, а сам хозяин отправился приглашать оказать почтение молодым князя Изяслава Владимировича, но вернулся огорченным.

— Отказался князь,— развел руками Афанасий.— Сказал: не ко времени веселье — беспокойно на пронской земле.

— Потому и тревога в граде,— догадываясь, сказал Ортюшко. Спросил: — А почему в Пронске званый князь?

— Наш Кир-Михаил ускакал в Чернигов под защиту своего тестя Всеволода Черемного, который поддался корысти большого властолюбия,— разумно пояснил Афанасий,— изгнал из Киева Рюрика Ростилавовича и много зла сотворил на земле русичей. В ответ владимиро-суздальский князь поход затеял против Всеволода, а на помощь позвал сына — вашего новгородского князя, Давида, из Мурома и рязанских князей. А тут донос от них, от Глеба и Олега Владимировичей, приспел: да, старшие рязанские князья в согласии с черниговскими. Вот по клевете за перемет к супротивнику и начинается междоусобная свара. Ходят слухи, будто Всеволод Большое Гнездо уже в Рязани, и там битье великое устроил. Может до Пронска суздальцы и не пойдут, — размышлял Афанасий, — но могут и нагрянуть. На этот случай наши градские и позвали к себе способного воеводу князя Изяслава Владимировича, — брата доносчиков — ладить защиту Пронска,— тягостно вздохнул Афанасий и, надеясь, произнес: — Авось суздальцы еще и назад повернут. Тут сушь такая…

Выслушал Ортюшко Афанасия очень внимательно, аж переносица вспухла, но потом встряхнулся кудряшками, давя печаль:

— Все мы под Богом ходим,— постарался успокоить.

… После трапезы Горислава захотела показать жениху свое заветное девичье место за градом.

На опушке, словно вышедши из леса, стоял одиноко развесистый и уже кое-где поддавшийся позолоте дуб-великан. На нижних ветках его висели ленты.

Легенда или быль пронского клада? 3

Это я про тебя тут загадала,— созналась Горислава. — На семик нарядила: явится ли суженый в этом году. И лукаво добавила:

— Вот и привела моего суженого показать дубу заветному и сказать ему — сбылось мое желание. Она благодарно прижалась к дубу и глазами пригласила Ортюшко приблизиться и тоже обнять могучий ствол дерева, говоря при этом: «Спасибо тебе, дедушка-дубушка, что покровительствуешь нашей судьбе».

Ортюшко послушно прижался к дубу. Заодно и обнял свою Гориславу. Обнял и почувствовал ответное: теплая ладошка ее коснулась его шеи, а горячая щека прижалась к его щеке.

Доверимся, Ортюшко, моему дубушке-дедушке, прошептала Горислава.— Ой, как неспокойно ныне в Пронске. Бают, вот-вот нагрянут вороги. Запрячем под дубом наше с тобой злато-серебро. Он сбережет их от лиходеев.

Они углубили под корнями нишу, вложили в нее кожаную кису, заровняли захоронку, присыпав листвой, желудями и сухими сучьями.

Покончив с делом, Ортюшко в избытке чувств и благодарности взял на руки свою донюшку, прижался спиной к ее дубушку-дедушке.

Лес стоял перед ними, как в накинутой на него золоченой рясе. Ближнее озеро, что внизу, виделось зеркалом в изумрудной оправе из свежей куги с вкрапинами начавшего рыжеть камыша. Вдоль берегов реки толпились кусты, доверительно макающие ветки в спокойную воду.

Они молча любовались спокойствием в природе, но вдруг

Горислава испуганно вскрикнула:

 — Дымы! Смотри, Ортюшко, сакмагоны запалили! Вороги к граду идут!

Сигнал беды нарушил их недолгое счастье.

– Скорее к судам, — опустил с рук девушку Ортюшко. — Успеем пробиться.

Он потянул ее за руку. Она как-то сразу посерела в лице, испуганных глаз катились крупные слезы.

Милый, говорила она. — Плыви без меня. Не могу стать твоей, пока не обвенчаемся.

Нет, моя донюшка,— отвечал Ортюшко,— теперь и в Радости, и в горе быть нам вместе. Даже если смерть настигнет, то и в могилу рядом положат у нашего с тобой дубушки-дедушки. Жди меня тут. Я вернусь! 

В граде ударили в железное било. Часто. Тревожно. Горислава видела, как Ортюшко что-то приказывал своим спутникам. Они засуетились, забегали, начали отталкивать судно с житом. Нахлестывая кнутами лошадей, прочь бросились от берега вердеревские смерды, так и не ссыпав всего жита.

Горислава, прижав руки к груди, как птица в ловушке, не знала, что ей делать, вернется или не вернется к ней суженый?..

Насады — один за другим — отчалили от берега. Тронулся и струг, на котором приплыл Ортюшко.

— Прощай, мой милый, — упало у нее сердце.

И вдруг: что это? Со струга в реку спрыгнул человек и по пояс в воде побрел к берегу. Увидев, как прончанин хлещет застрявшую лошадь с бочкой, он, мокрый, стал помогать вознице вытолкнуть подводу.

На рязанской дороге показались вооруженные всадники, но Горислава только взглянула на них. Ее взор был устремлен на берег, где копошились водовоз и помогающий ему человек со струга, очень похожий на Ортюшко.

Она громко окликнула его. Он обернулся и… увидел всадников. Что-то крикнул, махнул рукой и, бросив подводу, вместе с возницей побежал к граду. Их внезапный побег увидели градские бабы, несущие на коромыслах ведра с водой, и тоже побросали их и устремились к воротам. Над ними засвистели стрелы суздальцев.

Горислава простилась с дедушкой-дубушком и тоже побежала под укрытие дубового тына града, где и встретилась с Ортюшкой. Они вместе глядели, как суздальцы выскочили на берег и стали засыпать суда стрелами. Но гребцы, закрывшись щитами, ходко гнали суда по течению. Лишь насад, идущий самосплавом, был захвачен налетчиками. Но остановить им судно не удалось: якорь обрублен.

Другой отряд, опередив лодию по берегу, бросился вплавь наперерез судну. Однако новгородцы не думали сдаваться. Из-за высоких бортов через бойницы начали отстреливаться, и суздальцы отпрянули к берегу.

Тем временем прончане вооружались кто луками, кто копьями, а то и топорами и в кольчугах бежали к бойницам в стене, занимали каждый свое место. У всех трех ворот расположились усиленные отряды защитников. Во главе каждого — князья-воеводы. Обороняющиеся — отряды и воины — заняли свои места быстро, потому что улицы града от центра лучами шли к стенам и воротам крепости, поэтому мешкать не приходилось.

К рязанским воротам с белым стягом на копье подъехал суздальский глашатай. Крикнул зычно, приказно:

— Суздальская рать пришла карать прончан за предательство. Великий князь Всеволод-третий повелевает без крови открыть ворота и сдать град Пронский. В граде оставим княжить Давида Муромского. В туе с ним владимирского посадника Ослядюка.

Прончане молчали. Знали, что вероятно так и будет. Однако надеялись на помощь черниговцев.

Начались тяжкие дни осады Пронска. Продовольствия у прончан было в достатке. Не хватало только воды. Ее с первых дней суздальцы отвели от града. Запасы в кадках и ушатах к исходу первой седмицы уже кончались. В следующую седмицу каждый прончанин получал малую толику. Осажденные с надеждой смотрели на небо: не собирается ли дождь?

Но небо было ясным, а воздух сухим. Солнце нещадно палило землю. У колодцев собирались измученные жаждой  люди, чтобы набрать хоть кружку воды в день. А вскоре и колодцы совсем иссякли. Смельчаки опускались в них в бадьях и доставали только мокрый песок. Они пытались углубить колодцы, подкапывались под срубы. Потолки ниш грозили обвалиться и засыпать отважных охотников за водой.

Лихие парни по ночам делали вылазки со жбанами к реке «крадяха воду».

К середине третьей седмицы осады Ортюшко из последних сил выбивался, чтобы раздобыть воды для Гориславы и ее родителей. Но с каждым днем приносил ее все меньше и меньше. Однажды суздальцы чуть не проткнули его копьем, когда он по веревочной лестнице взбирался с бурдюком на крепостную стену.

Совсем обезводило в бугровских хоромах. Чтобы хоть чуть-чуть утолить жажду, жевали траву, лопухи. Глаза у Гориславы потухли, округлились, стали большими-большими, губы побледнели до синевы, высохли, потрескались.

В хоромах кроме Ортюшко все наповал лежали в постелях. Горислава поманила своего суженого иссохшей рукой, показала, чтобы он присел рядом. Молча посмотрела на него своими печальными глазами.

— Знать не судьба,— тихо проговорила. Ее синие глаза закрылись: она впала в обморок.

— Нет! Не-ет,— заскрипел зубами Ортюшко, видя, как на его глазах уходит из жизни любимый человек.— Не дам, исступленно крикнул он.— Не дам тебе умереть, любимая!

Он побежал к колодцу: хоть кружку воды любимой! Уговорил прончан опустить его в опасный колодец.

— Донюшку свою спасти.

Ветхий он колодец-то,— предупреждали его, опуская в бадье.

На дне он зажег свечку, оглядел нишу под срубом, над которой козырьком нависал сырой еще песок. Чуть тронь и…

В глубине блеснула мокрота. И он пополз к ней. Зацепив пригоршню мокрого песка, он сунул его в сухой рот, высасывая живительную влагу. Потом стал осторожно нагребать его и накладывать в ведерко. Радостнее стало на душе.

— Не-ет,— вслух говорил он себе.— Не дам донюшке помереть…

Над ним зашуршало. Свеча заколебалась. Сверху рухнуло. Еще. Еще. Еще. Холодная тяжесть навалилась на него.

Все померкло. Тихая тьма.

Оцените статью
Мои заметки
Добавить комментарий